– Почему бы вам не распять собственный язык?
Эта фраза как на крыльях разлетелась по всему монастырю, стала неотъемлемой частью пугающей истории сестры Лореты и частенько звучала у нее за спиной. И в тот день, когда я получила свои новые башмаки, Рафаэла нарисовала картину, при виде которой сердце замерло у меня в груди. Это был безошибочно узнаваемый портрет сестры Лореты, причем рот ее гротескно растягивало распятие, не давая ему закрыться Щеки
– Уничтожь его! – взмолилась я, глядя на Рафаэлу. – Тебе несдобровать, если кто-нибудь увидит его. Или расскажет о нем сестре Лорете.
– Уже немного поздно, душечка. Иначе мне пришлось бы уничтожить и копию, которую я повесила в трапезной. И ту, которую я прикрепила в любимой исповедальне сестры Лореты. И еще одну, которую я просунула между ставнями в ее келье.
Доктор Санто Альдобрандини
Вспыльчивая женщина похожа на океан без берегов, как говорим мы в Венеции, и слава Сесилии Корнаро как язвительной насмешницы распространилась далеко за горизонт.
Но Джанни упрашивал меня:
– Ступайте к ней, прежде чем она вновь умчится куда-нибудь в дальние страны.
Когда я вошел в комнату, в меня полетела скомканная промасленная тряпка. В глаза мне бросились уложенные дородные сундуки с надписью «Кадис». Похоже, я застал художницу как раз вовремя.
– Я… друг… Марчеллы Фазан, – запинаясь, пробормотал я.
Но сначала мне пришлось выслушать длинную тираду Сесилии Корнаро, посвященную моему рождению (целик справедливую), моей неуклюжести, бесполезности и несвоевременности моего визита. Потом она взглянула мне в лицо.
– В самом деле, – заметила художница, вытирая кисть о грязную тряпку и обходя меня кругом, словно я был жертвой, а она охотницей. – Ах да! – провозгласила она. – Я помню вас.
Рассказывая ей новости о Марчелле, я обратил внимание на обнаженную левую руку Сесилии Корнаро. Когда я видел ее в последний раз – тогда я привез ее на Сан-Серволо на свидание с Марчеллой, – она была скрыта черной перчаткой. А теперь я понял почему: тонкая синдактилия [164] соединила вместе два пальца.
– Вы должны помнить и то, что я врач, – сказал я.
– И каким же боком это меня касается? – язвительно поинтересовалась она.
– Думаю, что смогу сделать кое-что с вашей рукой.
Она вспыхнула и убрала руку за спину.
– Что заставляет вас думать, будто я нуждаюсь в ваших услугах?
– То, как вы скрываете свое увечье. Ваше лицо, когда вы говорите о нем.
– И что же вы можете сделать? – деланно небрежным тоном осведомилась она.
– Будет очень больно, но, полагаю, я смогу разъединить ваши пальцы, если вы позволите мне, конечно. Марчелла бы захотела, чтобы я предпринял такую попытку.
Воцарилось долгое молчание. Я боялся, что художница попросту выставит меня за дверь. Это выглядело бы вполне естественно. Она уже свыклась со своим увечьем, но очень немногие способны вытерпеть боль хирургической операции.
Наконец она заговорила:
– Сейчас у меня сеанс. Мне будут позировать для портрета. Приходите завтра в это же время со своими пыточными инструментами. Я приготовлю бренди и запас ругательств.
На следующий день я вернулся с небольшим чемоданчиком Сесилия Корнаро уже приняла изрядную дозу спиртного в качестве наркоза и покачиваясь развернулась ко мне с отсутствующим выражением лица. Я усадил ее за самый чистый из столов, стер краски с ее руки, после чего промыл пальцы карболовой кислотой и оливковым маслом. Чтобы заставить ее расслабиться, я попробовал заговорить с ней.
– Я слышал, в вашей мастерской случился пожар. Но как вы ухитрились обжечься? Или это произошло, пока вы спали?
Я указал на диван. Его желтая шелковая обивка порвалась и местами слегка обуглилась. На диване валялся небрежно брошенный шотландский плед, усеянный кошачьей шерстью. Само животное, вытянувшись, преспокойно почивало на нем.
– Иногда я ночую здесь, когда работаю допоздна и нет смысла возвращаться домой в Мираколи. Я спала, когда эти мужланы ворвались сюда.
– Значит, это правда, что пожар был устроен преднамеренно?
– Если считать, что они преднамеренно взломали мою дверь, преднамеренно связали меня, преднамеренно облили мои картины маслом и преднамеренно поднесли к ним горящую свечу, то да.
– И вам известно, кто это был и кто послал их?
– Неизвестные люди в штанах в обтяжку и масках. – Язык у нее уже заплетался, но в голосе явственно прозвучал сарказм. – Никаких особых примет. Они воображали, или, по крайней мере, их
– Но вам удалось освободиться?
– Я привыкла работать руками. Я ловка и сообразительна. После того как эти мужланы ушли, я выпуталась из веревок.
– Тогда как же вы обгорели?
– Я ушла не сразу.
– А почему?
– Мне нужно было спасать людей. – Она кивнула на портреты и карандашные наброски, развешанные по стенам. На некоторых до сих пор были видны черные подпалины.
– Вместо собственной жизни вы спасали картины?
– Несколько картин мне удалось спасти. Но я задержалась слишком надолго. Я как раз пыталась сберечь лорда Понсонби для его супруги. У него был рак, а жена об этом не знала. Портрет должен был составить ей компанию после его смерти.
Удивление при виде такого сострадания, должно быть, отразилось на моем лице. Она проворчала:
– Я знаю, о чем вы думаете. И вы правы. Я не милая и добрая. Я мечтаю о мести.
Тут я сделал первый надрез, и она скорее вздохнула, а не закричала. Я провел скальпелем по синдактилии, разделяя ее на две части, до самой развилки пальцев. Кровь тоненькой струйкой потекла в миску, которую я заранее поставил на стол. Сесилия Корнаро взглянула на нее и пробормотала:
– Должно быть, во мне живут настоящие кошенилевые[166]тли – смотрите, какой цвет. Вот что я называю настоящим
А потом она упала в обморок.
Я привел ее в чувство с помощью нюхательных солей, но не раньше, чем забинтовал и поместил в лубок ее пальцы, после чего вытер кровь с пола. Перепонка оказалась настолько тонкой, что должна была вскоре высохнуть и отвалиться. Я укутал ее шотландским пледом и пересадил на диван.
Сесилия Корнаро продолжила разговор так, словно мы ни на минуту не прерывали его.
– Я мечтаю отомстить, – сказала она, ни словом не обмолвившись об операции, которую только что перенесла. Здоровой рукой она подняла с пола альбом с рисунками и принялась перелистывать его. – Вот что я нарисовала в ту ночь, когда это случилось.
На странице в разных ракурсах было изображено лицо Мингуилло: в профиль, в три четверти, в полуобороте со спины. Сходство было поразительным, сумасшествие било из него фонтаном, и испорченность виднелась в каждой его черточке столь же отчетливо, как прыщи и ямки у него на коже.
– Если я когда-либо забуду, как сильно ненавижу его, то эти рисунки помогут мне вспомнить! – воскликнул я. – Вы точно подметили исходящую от него мерзость.
– Значит, вы тоже мечтаете о мести? – Сесилия Корнаро рассматривала свои забинтованные пальцы, ощупывая вновь образованную прореху между ними. Боль наверняка была ужасной, но она упрямо думала только о своем враге.
Я признался:
