Войска бежали. Общий стон стоял над лесистыми холмами. Побросав тяжёлые мечи, спасались латники Ансира. Северское ополчение рассеялось в чащобах, Сантонская гвардия, потеряв голову, ринулась на собственный обоз, стоптав палатки маркитантов и бродячих лекарей. Без оглядки удирал герцог Лиезский, обещавший каждый зубец своего замка украсить головой еретика. А что оставалось делать, если подземное чудовище — огнедышащий Тифон — явилось, чтобы самолично уничтожить герцога. Смертный не может сражаться с исчадьями ада, это дано лишь богам.
Конные стрелки, на которых возлагалось столько надежд, в ужасе прорвались сквозь ряды собственной пехоты и тяжёлым галопом ринулись по старому следу. Кто знает, быть может, им удалось бы уйти почти без потерь, но именно в эту минуту на Северский тракт хлынула рыцарская конница герцога Лиезского, последовавшая за своим сеньором. Стрелки, видя, что путь к спасению перекрыт, дали дружный залп — единственное, хоть и неосмысленное, но единовременное действие за весь поход. Тяжёлые арбалетные болты прорубили просеку в лавине рыцарей, стрелки, не сумев остановиться или хотя бы повернуть взбесившихся коней, врезались в груды тел, мгновенно воздвигнув поверх убитых господ гекатомбу собственных трупов. Следом хлынули остатки бегущей пехоты, обратив Вальденбергскую теснину в один огромный могильник.
Те из арбалетчиков, кто сумели сохранить в свалке оружие, засели среди изломанных трупов, отчаянно осыпая стрелами всё, что пыталось шевельнуться в радиусе прицельного огня. Немногие сохранившие коней и прорвавшиеся сквозь теснину нахлёстывали их, стремясь как можно быстрее оказаться подальше от страшных мест. И ещё много лет спустя во всех цивилизованных землях выражение «конный арбалетчик» означало нечто убийственное и в то же время до жути бессмысленное.
С другой стороны войска понесли не меньшие потери. Тысячи солдат были затоптаны во время бегства или побиты картечью, когда в панике ринулись на подходящие артиллерийские части. Сизый пороховой дым застилал окрестности.
Свои били своих. Кажется, ни один солдат не погиб от руки противника. Хийси сдержал слово, не позволив войскам вцепиться друг в друга. С тем большим ожесточением армии принялись избивать сами себя. Боги могли быть довольны: немало стонов и мольбы взлетело к ним в этот день.
Ист бежал, объятый таким же ужасом, что и простые люди. Конечно, непредставимое колдовство Хийси не действовало на бессмертного, но ужас Иста от того не стал меньше. Волна жути, страха, человеческой обречённости обрушилась на него, раздавив все прочие чувства. Легко тем богам, что рассматривают людские страдания как забаву. Горе богу, попытавшемуся остаться человеком!
Ист не пытался никого спасать, не старался остановить бегущих, привести их в разум. Он отчётливо понимал, что всякое вмешательство только усугубит панику, приведёт к новым бессмысленным потерям.
— Помоги им строить муравейник! — приказал однажды Хийси голому тощему мальчишке, которого подобрал в лесу. Ист старательно собирал еловые иглы, осторожно укладывал их на купол муравьиной постройки, задыхался от едкой кислоты муравьиного спирта, терпел укусы глупых насекомых, не желающих принимать помощь. Потом не выдержал, принялся не просто сгонять непрестанно атакующих мурашей, а давить их зло и сладострастно и едва удержался, чтобы не развалить муравьиный город, который ему было поручено строить. А муравьи, равно безразличные к дружбе и вражде, продолжали суетиться, выбрасывая принесённые Истом иголки и притаскивая нa их место другие, точно такие же.
Теперь этот урок запоздало вспомнился Исту, вспомнился, когда оставалось только отойти, чтобы не развалить человеческий муравейник окончательно.
Ист пришёл в чувство в какой-то глуши. Лапы лиственниц, чуть тронутые желтизной, склонялись над ним, среди густой осоки рубиново блистала костяника. Здесь было тихо, и на десятки вёрст в любую сторону не было ни единого человека. О чём ещё может мечтать бог? Только чтобы рядом не было никого.
Ист не выдержал, застонал сквозь сжатые зубы, стараясь избавиться от неправдоподобно ясных картин, терзающих мозг.
— Ну что, малыш, — как всегда, Хийси сумел подойти незаметно, — непросто тебе взрослеть? Всё-таки в тебе ещё слишком много человека… Лучше бы ты послушал меня. То, что там произошло, всё равно случилось бы, но тебе не было бы так больно. А ещё лучше было бы не помогать людям.
Ист медленно повернулся, взглянул в жёлтые глаза учителя.
— Уйди, — выдохнул он. — Не могу тебя видеть… Не могу слушать твою мудрость. — Ист уронил лицо в ладони, вцепился в лоб пальцами. Не было сил ни на что, оставалось стонать, уговаривая собственную боль: — Уйди, по-хорошему прошу…
Когда Ист поднял голову, рядом никого не было, лишь невесомая лиственничная хвоя жёлтым дождём осыпалась на землю.
Исту казалось, что прошла вечность, прежде чем он сумел если не прийти в себя, то хотя бы вновь заметить, что мир вокруг продолжает жить, как если бы никакой бойни в Вальденбергском ущелье не было. Так же по утрам вставало солнце, так же шелестели листвой деревья. В Северской марке опавшая листва покрывала залитую кровью землю, а в других краях наступала весна — люди и земля просыпались к новой жизни. Так же, как и прежде, люди возносили молитвы всеблагим богам, и оттого, что в северном захолустье погибло сто двадцать или сто тридцать тысяч людей, в молитвах уцелевших не слишком-то прибавилось горечи и обиды. Большинство людей на Земле даже и не слыхало об этой самой марке и никак не думало о пролитой там крови.
Сама вселенная плавным течением жизни утверждала нехитрую мудрость старого Хийси: если ты бог — не думай о людях, живи как получится.
Постепенно Ист вновь начал интересоваться делами Норгая, Монстреля, Хольмгарда и других своих городов. С удивлением он обнаружил, что страшный разгром был воспринят людьми как победа. Неважно, что в битве погиб каждый третий, — враг понёс не меньшие потери и уже не сможет напасть на хорошо укреплённые города. Разве это не победа?
Через несколько недель Ист понял, что его мучает стыд. Да, видеть нелепо льющуюся кровь было страшно и горько. Вдвойне страшно из-за бессмысленности бойни, в которой свои убивали своих. Но если вдуматься, то много ли смысла было бы в сражении, если бы оно развернулось по всем правилам воинского искусства? Во всяком случае, погибших было бы ещё больше. В который уже раз Хийси преподнёс ученику горький урок. А неблагодарный ученик, озабоченный собственной болью, не нашёл в душе ни единого слова, кроме слов проклятия.
Вновь Ист смиренным пилигримом явился в родной Снегард. Как обычно, в начале зимы после первых морозов с моря натащило низких, переполненных влагой облаков, ударила склизкая оттепель, с неба неуёмно сыпалось что-то противное, тающее на лету. Город, не принимавший участия в войне, жил обычной жизнью, ничуть не думая о пролившейся где-то крови. Хотя отзвуки войны дошли и сюда: над кузницами колыхались густые дымы, неумолчная дребедень молотков глухо пробивалась сквозь напоённый влагой воздух. Кёниг дер Наст готовился к походу, намереваясь покончить с давним недругом Ансиром, ослабленным двумя небывало страшными разгромами.
Ист незамеченным вошёл в лес, отыскал старый выворотень. Неважно, что учителя скорее всего нет поблизости, он всё равно услышит, что нерадивый ученик явился с повинной. Моховой бугор, на котором Ист сидел в прошлый раз, успел превратиться в оплывший от неурочного тепла сугроб, так что Ист уселся прямо в снег и молча принялся ждать. Тихо кругом было обычной спящей лесной тишиной.
«Обиделся… — обречённо размышлял Ист. — Я бы на его месте тоже обиделся. И всё-таки я не зря пришёл. Даже будучи богом, надо по возможности оставаться человеком. А для этого следует прийти и сказать: во всём, что случилось, виноват только один я. Я поступил мерзко, когда вздумал перекладывать на тебя вину за случившееся. И тем более нельзя было говорить злые слова. Никак не привыкну, что слово бога значит куда больше, чем любой его поступок. Но ничего, я же понял, что был не прав. И пусть даже Хийси не простит и не выйдет ко мне ни сейчас, ни в будущие века, он услышит мои мысли и будет знать…»
Подтаявший снег на одной из недалёких кочек зашевелился, рассыпаясь; из сугроба с кряхтеньем выбрался старый знакомец — одичавший маг Сатар. Подошёл, молча присел рядом.
Ветер тяжело и неумолчно гудел в еловых вершинах. Голые прутья берёз неприкаянно мотались, размешивая низкие облака. Чуть в стороне что-то хрустнуло, шумно упало, должно быть, ломкая сосновая ветвь не выдержала тяжести мокрого снега. Знакомые, множество раз слышанные звуки лесной непогоды.
Две сгорбленные фигуры сидели рядом. Потом Сатар шумно почесался и спросил:
— Тоже пришёл старика помянуть?
— Ты это о чём? — не понял Ист.
— Умер хозяин, — прошептал карлик, глядя янтарными глазами, в которых плавились слезы. — Девятый день сегодня…
— Как умер?
Ист слышал невозможные, просто-напросто кощунственные слова и не верил. Хийси вечен, он не может умереть. Скорей весь земной круг опрокинется и утонет в океане, чем хоть что-то плохое случится с Хийси. И Ист произнёс твёрдо, со всей силой убеждённости:
— Не шути так. Этого не может быть. Он же бессмертный, его и убить-то нельзя. Он же бог, понимаешь?
— Понимаю, — покивал гном. — Бог. Бессмертный. А всё ж таки умер… убили его. С утра ушёл на битву какую-то, а вернулся — сам не свой. Лёг возле этой самой кочки, свернулся клубком и лежит. Лучше бы стонал, а то ведь молча. Я было подошёл — он прежде подпускал меня к себе, — утешить хотел, а он глаза открыл и говорит: «Не надо, отойди. Не видишь, убили меня… Лучше бы топором, всё не так больно. Уйди, — говорит, — добром прошу… не хочу тебя видеть…» Кому он это говорил? Мне, наверное, неумному. Я отполз недалёко, а он полежал немного да и растаял безо всякого следа, как не было. Я ведь понимаю, он и раньше исчезал неведомо куда, но тут совсем другое. Сердце у него разорвалось, да и старый он был, хоть и бессмертный…
Ист молчал. Почему-то этот бессвязный и ничего не доказывающий рассказ убеждал сильнее, чем самые неопровержимые доказательства. А Сатар продолжал говорить, запинаясь и дёргая головёнкой:
— Лес теперь без защитника останется и здесь, и по всему свету. Вон чащоба какая, а я — один, разве справиться? Я прежде домой собирался, в Соломоники, думал диссертацию защищать, а теперь никуда не пойду. Я жизнь положу, чтобы волю хозяина исполнить. Я и прежде старался, следил, чтобы всё исполнялось как должно. А теперь — пропаду, но не отступлюсь. А то и просто умру на этом самом месте… — Личико Сатара сморщилось, и он добавил совсем тихо: — Я ведь знаю, что это ты его убил, — другой бы не смог, для другого у хозяина сердце было закрыто. И я тебя не осуждаю. Он — бог, и ты — бог. Кто я такой, чтобы в ваши дела соваться? Мне просто хозяина жалко… Умер великий Пан!
И только тогда Ист поверил.
Глава десятая
ИСХОД
Бывший канонир Торп благополучно ушёл из Вальденбергского ущелья. В конце концов, на этот раз он не просто унёс целой голову, но и сохранил выданные казной куртку и башмаки, сберёг нажитые бранным трудом кёртлинги, кинжал, висящий на поясе, и кинжалец, скрытый под чулком. А убегая, сумел даже прихватить чью-то шляпу из плотного велюра с серебряным медальоном на тулье, изображающим обнявшихся Нота и Зефира. А это уже настоящее богатство, особенно в минуту очередного бегства.
Перевалив лесистый кряж, Торп очутился чуть не в самых диких краях Северской марки. Места эти оставались дикими просто потому, что никто из окрестных властителей не позарился на скудные сокровища болотистого края. Корысти с угрюмых лесовиков немного, а неприятностей они могут доставить преизрядно. Недаром лучшие ведуны и гадальщики все родом отсюда, и умеют они не только спрашивать судьбу, но и порчу на обидчиков наводить.
Порчи Торп не боялся, а судьба была ему ясна и без гаданий. Пристать куда-нибудь на несколько лет, прожить их, зная, что вскоре спокойствие лопнет, как рыбий пузырь под башмаком, а потом снова идти искать мужицкое счастье. Где оно притаилось, счастье-то? Видно, так и придётся кружить, словно облетевший лист.
Здесь, хоть места и называются Северскими, не то что дома. В Снегарде, поди, уже сугробы по колено, а тут всё ещё осень, осины багровеют недоспавшей листвой, в траве призывно желтеют лисички, на кочках кровавятся капли брусники. И не поверишь, что где-то земля залита не ягодной, а настоящей кровью.
— Бяша, бяша, бяша!.. — донёсся из-за деревьев девчоночий голос, усталый и злой.
