купцов грабил. Одно дело промышлять разбоем по государеву повелению, совсем иное – безуказно. Однако Серёжке завидовали, и многие казаки, даже из самых бывалых, не прочь были сбегать на Волгу и лишь ждали сигнала.
Зима меж тем настала суровая. Степные манычи затянуло аршинным льдом, на Волге государевы струги вмёрзли в лёд, не дойдя ни до какого города, снег пал так густо, что кони с трудом добывали прокормление. Хорошо, кто против указа успел с лета запасти сенца, а у прочих лошадям полное изможденье пришло. Людям довелось ещё хуже. Во время Усовского похода разными путями притекло на Дон людишек тысяч пять, а то и больше, и с украин – с Терской и Малороссийской набежало народу, и не только воинского люда, но и семейных мужиков, с женами, стариками и детишками. Кормить их было нечем, да никто и не собирался этого делать. Сегодня ты свой кусок отдашь, а завтра сам с голодухи преставишься.
Станицы переполнились, люди ютились не только по мазаным балаганам и наскоро выкопанным землянкам, но и в юртах, словно нехристи. Семён с товарищами отогнали коней едва не к самому Крыму, где хотя бы снег валил не так густо. И всё же падёж в табунах был великий, а сами табунщики с ползимы ничего иного не ели, кроме конины, которой в иные годы брезговали.
– Мёрзлое не дохлое, – повторял сивоусый Митрич, разрубая в котёл очередного павшего жеребёнка.
Семён, привыкший за годы рабской жизни ко всяким харчам, не роптал, а остальные табунщики готовы были кому угодно глотку перервать в отместку за таковые беды.
Неудивительно, что ещё среди зимы Дон начал волноваться. Воровские казаки и просто разбойный люд потянулись на Волгу, в Россию и на Уральскую украину, где, сказывали, зима выдалась сытной.
К марту месяцу раздался по казачьим городкам долгожданный клич: безо всякого указу в Паншине городке начали сбираться охотники пошалить на большой дороге. А шире дороги, чем Волга-матушка, в России не сыскано. Говорили, что собирает людей атаман Стенька Разин, крестник самого Корнилы Яковлева. За таким батькой и в огонь идти не страшно, за его спиной вся войсковая старшина стоит. Случись что непредугаданное – выручат самовольников.
Выслушав прелестные рассказы, Семён долго не колебался. Ведь не куда-нибудь, а в шемхальство Тарковское и в Шемаханское царство собрались лихие казаки! Как наяву представилась Семёнову взору сладостная картина: дербентский майданище, и сам Семён идёт вдоль рынка, но вместо ярма на шее – сабля в руках. И вот в невольничьих рядах берёт Семён Мусу ыспаганца и первым делом ведёт к ослиной коновязи… Сбудется это, Аллах свидетель! Ведь недаром послан Семёну индийский клинок. Такие вещи просто так не валяются, у каждой, словно у человека, свой ангел-хранитель, и ежели припала сабля к Семёновой деснице, то отыщется и задушевный враг, которого этой саблей рубить.
В годы рабского ярма были у Семёна две мечты: соединиться с родной церковью и сполна отплатить злонравному Мусе. Понимал Семён, что два этих хотения не вполне ладят друг с другом, но против души идти не мог. Однако, когда пришлось выбирать, ушёл на Русь, с Мусой не рассчитавшись. А теперь оказалось, что нет на свете того православия, о каком мечталось, и лишь на Дону казаки частью остались в старой вере. И вот теперь поманила Семёна возможность вернуться в восточные страны, но не рабом, а мстителем. Кто от такого откажется? Кровную обиду, бывает, и за великой схимой помнят, а казаку за старое посчитаться – сам бог велел.
Едва с пригорков начал сходить снег и кони стали отъедаться пожухлой тоголетней травой, Семён распрощался с гуртовщиками и, оседлав истощавшего Воронка, поскакал в Паншин городок.
Там он быстро понял, что никто из собравшихся казаков толком не знает, куда намылилась станичная вольница. Говорили про Персию, говорили и про Трапезун. В Туретчину не пропускает Азов и крымчаки, в жирные персидские города – собственный царь, у которого с кызылбашами особенная дружба. Значит, мимо Царицина и Астрахани придётся бежать воровски, а то и боем. Однако приготовления шли: ладились струги, казацкая старшина, довольная, что шелупень уходит, не жалела ружей и порохового зелья. Хлеб на струги грузился помалу, чтобы уходящие знали: пан или пропал – не добудешь в скором времени зипунов, значит, помрёшь голодной смертью. Семён лишь качал головой, глядя на приготовления. До Шемахи с таким запасом не доедешь, Азов воевать – тоже невместно. Значит, первое, что предпримут казаки, – начнут кормиться на родной земле, грабя и побивая тех, кто под руку подвернётся.
Хотя и здесь свой расчёт имеется. Подвернётся под руку драньё да голытьба – что с них взять? А купеческое и боярское добро – его жалеть незачем. Воровски нажито, воровски и потеряно.
Людей под началом у Разина собралось человек с тысячу, а то и больше. Маломестные донские струги взять всех не могли, и отряд наскоро поделился на три части. Одни потащили струги волоком из Дона, а вернее, из Иловли на речку Камышенку и в Волгу. Волоку там двадцать вёрст, но путь знакомый, недаром выстроен при падении Камышенки деревянный город и острог. Над обрывом поставлены виселицы – казнить воровских казаков, и редко когда пустуют деревянные глаголи. Разин, отъезжая на промысел, твёрдо обещался зажечь город Камышин подмётом, чтобы и названия такого на Руси не осталось.
Часть охотников пешими побежали наверх, к Саратову, чтобы там промыслить мельничные суда, перевозящие хлеб. Третьи, те, что имели коней, двинулись на калмыцкие кочёвки, отгонять у юртовщиков стада, а с подельщиками договорились встретиться ниже Царицина, где пригоже покажется.
Камышин Разин не попалил, но и покоя не принёс. Загремел над волжскими плёсами страшный клич: «Сарынь на кичку!», напомнивший былых разбойных атаманов, встрепенулась бурлацкая голь, вотчинные мужики, черпальщики на соляных промыслах – все, кому терять нечего и не жаль никого.
В скором времени воровское войско было и при лодках, и при харчах. Власти впали в испуг и маялись, запершись в городках. Купцы опасались выезжать с товарами, рыбацкие ватаги сидели по домам, зная, что всё одно улов будет отнят. Калмыки и татары, изверившись в защиту царя, били всякого русского, до кого лишь могли дотянуться. В ответ Разин прошёлся боем по юртовщикам, дойдя до самых башкирских становищ.
В последнем набеге участвовал и Семён. Всё лето он провёл как в угаре. Легко рубились едисанские головы, и душа упивалась кровью. Нате вам! Это за соляной поход, за колодки, за рабскую муку, за дербентский базар! Эх, ещё бы до самой Дербени достать!.. Ну да ничего, вырастем, будет и на нашей улице праздник.
Ближе к зиме конные отряды задумались, как быть дальше. Возвращаться на Дон – нельзя; крови пролито много, а добра нажито с воробьиный нос. Откупиться не сможешь, так за свои подвиги головой отвечать придётся. Встретились с казаками, плывшими на стругах, передали угнанный скот, устроили большой круг.
В прежние годы воровские казаки на зиму возвращались на Дон или зимовали на учугах, в рыбацких балаганах. Но полторы тысячи молодцев в балагане не расквартируешь, а после того, как государеву и патриаршую казну пограбили, на Дон воротаться тоже не с руки. Значит, надо брать какой ни есть город. Вспомнили про Камышин, но не похотели – туда уже подходили войска князя Львова. Камышин от России близко, придётся не зимовать, а биться беспрестанно. Тогда на кругу и прозвучало впервые слово: «Яик». Яик – река казацкая, и от России неблизко. Там, на украине, можно безопасно перезимовать, да и гулящего народу среди яицких казаков нет. Одна беда – какую реку ни возьми, а выход на море закрыт сильной крепостью. Из Волги выходить – Астрахань костью поперёк горла, в Яике – каменный Яицкий городок. Хорошо городок поставлен: и от узбеков оберегание, и от своих бездельников, которые, бывало, любили сплавать на море из верхового, он же деревянный, Яицкого городка.
– Астрахань по Бузану обойдём или какой другой протокой, – успокоил собрание Разин, – это во времени решим. А что с Яицким городком делать, мне тоже ведомо. Мимо Царицина прошли целыми, хоть пушки по нам в упор палили. Так нежто нас на Яике остановят?
Собрание пошумело, покричало, словно долговские мужики на субботних посиделках, и доверилось атаману. Верно – ежели его из пушек при Царицине побить не смогли, то стрелецкая пищаль на Яике-реке и подавно не побьёт.
Однако при любом раскладе до Яика на конях не дойдёшь. Ну, перевезут тебя через Волгу, а дальше что? Обиженная набегами степь поднялась и грозила выплеснуться не только на злое казачество, но и на государевы города. Ногаи, калмыки, едисанцы забыли былые распри и готовы были объединиться против проклятого русского племени. Мурзам до поры удавалось сдерживать народ, усаживая самых ретивых в седло и заставляя гоняться за христианскими извергами. В степь теперь не сунешься – всюду разъезды юртовщиков, и все с тамгой от астраханского и царицинских воевод, чтобы тех воровских казаков боем бить
