Там и перехватил воевода Барятинский непокорную вольницу.
Наказ воеводе был дан строгий, но не слишком вразумительный. Беглых следовало у казаков поимать, и всё грабёжное взять и вернуть тем, у кого пограблено. Из зачинщиков выбрать двух человек крестьян или холопского звания и повесить по дорогам в разных местах. А ежели казаки вздумают беглых не давать и учинятся непослушны, то велено окольничьему творить над ними промысл боем, обступить их и осадить накрепко, а как взяты будут, то казнить смертью трёх человек из числа пущих заводчиков, а прочих бить кнутом нещадно, смотря по их винам.
Казалось бы, всё ясно, вот только одно недосказано. У воеводы под началом тысяча воинских людей, а казаков, вкупе с беглыми, того больше, и кто над кем промысл учинит, ещё бабушка надвое сказала. К тому же в наказной памяти приписка сделана немаловажная: «А одноконечно ему, окольничьему и воеводе, радеть со всяким усердством, чтобы над донскими казаками и беглецами промысл учинить без бою и служилых бы и всяких чинов людей, которые с ним будут, уберечь и побить не дать».
Немудрено, что князю полегчало, когда казачий есаул Иван Хороший, оставленный Василием Усом вместо себя, приказал бить сбор и велел войску строиться, слушать царёв указ.
Указ Юрий Никитич прочёл самолично, объявив казакам все их вины: как их царь жаловал и как они, казаки, своровали. Объявил и наказание: кому прощение и жалование, кому кнут и крепость, а кому – виселица. Ответ был твёрд: «С Дона выдачи нет».
– Здесь вам не Дон! – отрезал Барятинский. – Вы с Дона безуказно воровским обычаем ушли, а здесь беглых холопов принимали, которые Дона и во сне не видывали.
– Облыжно говоришь, князь, – гнул своё есаул. – Мы люди служилые, никому дурна не творили, и прибылых людей у нас нет. Изволь видеть, все тут стоят.
Казаки стояли по разрядам, конные особо, пешие – особо же. Беглецы из тульских деревень частию попрятались и ползли на Дон кто как мог, но в большинстве обретались здесь же, в общем строю, надеясь, что гроза пронесётся стороной и новые товарищи не выдадут их.
Семён тоже стоял среди конных, ожидая, чем обернётся дело. Вместо озямного кафтанишки на Семёне был старый бурнус и шальвары, отчего признать в нём мужика было никак невозможно, и даже в самой великой ярости воевода на Семёна не грешил, что-де, мол, он тоже из беглых. Князь проезжал вдоль строя, орал, наливаясь багровостью:
– Вас пять сот должно быть, откуда несметный народ взялся?!
– Неделей позже ещё двести человек пеших казаков дошли, – с готовностью отвечал Иван Хороший.
Полковник Кравков Матвей наклонился к воеводе, шепнул что-то в волосатое ухо.
– Ты мне воровать не смей! – немедля взъярился на есаула князь Барятинский. – Слышь-ка, вас и сейчас тут поболее тысячи.
– Вели счесть, – соглашался казак. – Ежели приблудные люди какие найдутся, мы за них не стоим. Вы люди государевы, и мы люди государевы – для службы пришли, не для воровства. А ну, молодцы! – гаркнул он. – Которые тут есть беглые стрельцы, да из полков, и из городов служивые, да барские холуи, да христиане и иных званий приблудные люди – выходи вперёд строя!
Глупых не нашлось, строй не шелохнулся.
– Вроде нет никого, все кондовые казаки, – с улыбкой произнёс есаул.
– Завтра велю всех пересчитать и расспрос провести, – пообещал окольничий. – Гляди у меня, если пришлые сыщутся, головой ответишь.
– На всё воля божья, – ответил Иван Хороший, снимая шапку и земно кланяясь князю.
Но у кого глаза на место воткнуты, те видели, что покорности в поклоне не много было.
На следующий день допрос казаков повторился, но пред тем княжеские хожалые пересчитали народ и выяснили, что казаков без малого восемь сотен. Ночью те из пришлых, у кого кони подобрее, подались в сторону Дона через Елец и Рыбную, надеясь, что там их воевода не догонит. Злобствовать на казаков окольничий был в своём праве, но бежавших и впрямь догонять стало поздно. Однако и теперь среди вольницы оставались сверхсметные люди, и их князь Барятинский твёрдо вознамерился сыскать.
Тут-то и оказалось, что государевы сыщики тоже времени зря не теряли; людей выдёргивали из строя и конных, и пеших, но с пониманием, явно зная, кого берут. Поравнявшись с Семёном, урядник усмехнулся нехорошо и велел:
– Выходи, медведь святочный. Что, не вышло в арапа перерядиться? У меня глаз намётанный, беглого холопа за полверсты распознаю.
– Навет! – вскричал Семён и, понимая, что теперь уж – пан или пропал, дал Воронку шенкелей и во мгновение ока очутился рядом со светлейшим князем. – Облыжно твои доглядчики говорят, князь! А я и сам знаю, кто на меня поклёп возвёл, и готов с ним перед твоими глазами рядиться. Георгий это из низовых казаков, досаду на мне срывает за старую обиду. А коли и впрямь доносчик почитает меня беглым мужиком, так пусть выходит перед всем человечеством биться. Боевому казаку лапотника порубить – дело плёвое. Эй, Егорка, пакостник, куда схоронился? Выходь на божий суд!
Строй не шелохнулся, и вообще Георгия в первых рядах было не видать.
– Теперь видишь, князь, что солгал твой доносчик? Ишь затаился, что анчутка беспятый! Это меня-то вздумал в мужики писать? Да мужик ни сабли, ни ружья отродясь не видал, а мне фузея заместо жены. – Семён развернул лошадь к ближайшему стрельцу, крикнул: – Дай-ка!.. – вырвал у опешившего воина кремнёвую, снаряженную для пальбы пищаль и, не слезая с лошади, без упора и долгого прицела, навскидку сшиб с церковного креста примостившуюся там галку. Не глядя сунул дымящуюся пищаль хозяину и громко, чтобы все слышали, сказал: – А бойцы у тебя негодные. Это надо таким растяпою быть, чтобы чужому человеку заряженное ружьё отдать! А ну как я вором оказался бы и в тебя, князь, пульнул?
Не дожидаясь ответа, Семён вернулся в строй, на своё место, откуда его минутой раньше выволок урядник.
После такого поворота промысл над ворами пошёл иначе, и князь Юрий Никитич сумел оттягать у казаков всего человек семь беглых, которые оказались такими растяпами, что не смогли отбояриться и сами признали себя виноватыми. Они и стали ответчиками за великое смятение последних дней.
На Дону и впрямь оказалась теснота. Не только беглые из России и гулящий украинный люд, но и реестровые казаки, бывало, по полугоду ждали жалованья; барки с хлебом приходили сверху лениво, а угодья и промыслы были накрепко приписаны за старшиной. Работали там батраки, и рядовому казачеству от того ни малейшего профита не было. Если бы не барымта, Войско Донское попросту сгинуло бы бесследно, не имея никакого прокормления.
Хорошее слово «барымта». В нём и богатырская удаль слышится, оно и барыш обещает. А на самом деле – чистейший разбой. Казаки большими ватагами уходили в Дикое Поле и там грабили всякого, до кого дотянуться могли. Отгоняли стада и табуны у ногайцев и калмык, когда хозяева пытались обороняться, то били и людей. Если владелец смирно смотрел на пропажу своего добра, то его не трогали. Правила барымты одинаковы повсюду и соблюдаются неукоснительно. Потому так и удивился некогда дагестанский кюрали, когда молодой Семён вздумал защищать фархадовых овечек. После удачного набега добытчики отъедались бараниной, готовя шашлыки, бешбармак, кебаб и прочие нехристианские яства. Потом опять затягивали пояса, вспоминая прошлые обжорства и жалея, что брюхо добра не помнит.
Сами казаки стад не держали – не те места. Потом и не узнаешь, кто твою животину свёл, может, твой же сосед. Даже табунов в войске и то было не слишком, большинство казаков оставалось пешими. Правда, бывалый казак при полном снаряде пешком пробегал за день по пятидесяти вёрст, что чуть больше десяти пеших акче. А пешее акче, к слову сказать, – дневной переход янычарского войска. Правда, и янычары на самом деле за день меньше пяти акче не ходили, но то уже совсем другой разговор.
На житьё Семён пристал к табунщикам. Тут и заработок какой ни на есть, и за Воронком присмотр. На последние деньги купил лук в шитом стеклярусом саадаке и колчан, полный яблонных стрел. Пики заводить не стал, с копьём скакать тоже привычка нужна, а на старости лет переучиваться не с руки.
Вечерами, сидя у костров, табунщики вспоминали дни прежней славы, героическое азовское сидение, походы за зипунами в Трапезун и Болгарию. Много оттуда добра привозилось, и государево жалованье в такие времена шло только на пропой. Рассказывали и о нынешних молодцах, но уже не так громко. Серёжка Кривой, например, по Волге плавает и Хвалынское море вдоль и поперёк изъездил. У него люди, говорят, широко живут. Но сами рассказчики тех казаков называли воровскими, поскольку на Волге Серёжка своих же
