трубу, и на окно, и на урожай, и на недород.
Давно ли, кажись, худой медной деньгой всю душу из народа вытянули, а снова какие-то сборы, указы – и всё по мужицкую копейку. Прежде от такого неустройства народ в бега ударялся, а ныне и урочные годы отменили – хоть целый век в бродягах обретайся, а тебя всё сыскивать велено. Последнее спасение – войско Донское, там стоят крепко: с Дона выдачи не бывает.
Хотя теперь, видать, и казаков допекло, коли безуказно в Россию пришли.
Слухом земля полнится, мир сыщиков не держит, а всякое дело ведает. Худо стало на Дону, немочно жить. Хлеб идёт с казны по старым росписям, а народу против прежнего вдвое прибыло. Как стала Малороссия одной из московских украин, так и хлынул оттуда люд, отвыкший за время войны от земельных трудов, способный только на коне с копьецом погуливать да саблей махать. А какие на Дону прибытки? Турки Азов крепче прежнего отстроили – за зипунами не сбегаешь. Рыбные тони давно разобраны старшиной, звериные ловли похилились, землю орать строго воспрещено. Куда податься оружному народу?
На Дону жизни нет, на Руси – и того пуще. Вот и копится злоба, смотрят мужики на Дон с надеждой, ждут, а чего – сами не знают.
Никто новостей в сельцо Долгое не принашивал – собой прикатили, непрошеные.
Антипа Ловцов и впрямь поволок Никиту с Семёном в волость под Янковы грозные очи. Недаром Никита на сходе шумел – мужик брюхом чует, когда с него хотят грош трясти.
Приказчик Семёна как не признал. Смотрел бельмовато, слова цедил веско. В ревизскую сказку Семён вписан? Значит – подушные плати. Денег нет – животы продавайте. Лошадей у вас, никак, две будет? И коровы две? И телёнка выпаиваете? А говорите – платить не с чего…
Никита в ногах валялся, голосом рыдая. А Семён молчал да кланялся, а опосля не вынес и сдерзил приказчику:
– Воля твоя, государь, только добрый хозяин в такую пору овец не стрижёт. А того пуще помнить полезно, что сытая скотина меньше мычит, – и глянул в глаза Янку со значением.
Ничто в старческом лике не дрогнуло, но, верно, дрогнуло в душе, потому что Янко усмехнулся догадливо и проронил:
– Когда быдло мычит, его плетью покоят. Антипушка, всыпь-ка Никите десяток плетей за недоимство. А братцу его говорливому – сугубо.
– Пожитки со двора свозить или пусть сами продают? – деловито осведомился Антипа.
– Оставь покамест. Коли верно нет денег, что зря хозяйство зорить? Осенью накинем налогу.
Когда после порки братья, почёсываясь, брели к дому, им вновь повстречались воинские люди. Пятеро пестро разодетых всадников нагнали их на полпути.
– Эй, горемычные! – крикнул один. – Куда дорога ведёт?
– К Долгому, – в один голос ответили Никита с Семёном.
– Ты гля!.. – протянул один казак. – А Заворуй-то не соврал. И впрямь – Долгое!
– Чо я стану зря языком трепать, дурья твоя башка, – огрызнулся другой конник. – Да я тут каждый куст помню, да и меня каждая собака знает.
– Никак из своих кто, из голицинских? – спросил Никита.
– Был из голицинских, да весь вышел! – хохотнул казак. – Мне теперь Дон-батюшка заместо князя!
– Ты там, случаем, на Дону Ондрюху Игнатова не встречал? Он уж давно ушедши, лет с тридцать будет.
– Не, не встречал, – равнодушно отозвался казак. – Должно, помер, а может, в полон попал. Вот брат его, Сёмка, тот верно у турок. Своими глазами видал, как его в колодки забили и за море отправили.
– Сам-то ты кто таков? – спросил Семён, вглядываясь. – Никак Игнат? Жариков?..
– Какой он Игнат… – встрял весёлый казак, – рылом не вышел в Игнаты. Заворуй он, и все дела.
– Видали?! – не обращая внимания на насмешку, воскликнул постаревший и неузнаваемый Игнашка. – Помнят меня!
– Выплыл, значит, – сказал Семён. – А я тебя в мыслях давно похоронил, ты уж не серчай.
– Семён!.. – завопил Игнашка. – Откуль ты? Я ж своими глазами видал, как тебя в колодки – и за море!
– Вот из-за моря и пришёл, – кивнул Семён. – Двадцать лет в неволе отбатрачил.
Игнашка кубарем скатился с седла, радостно гаркнув, саданул Семёна промеж лопаток, так что тот взвыл от жгучей боли в посечённой спине.
– Тише ты, чертяка! Спину не замай!
– Чего так?
– Янко попотчевал, – пояснил Никита. – За недоимки.
– Ну, ты умён!.. – Игнашка присвистнул. – С одного холопства да в другое! Места тебе на земле мало?
– По дому соскучал, – оправдываясь, сказал Семён.
– Ну, раз так, то не жалуйся, – Игнашка приосанился и заломил колпак красного скарлатного сукна. – Ты лучше на меня глянь: барином живу, и никто надо мной начальством не властен. А всё потому, что казак. Тебе, дураку сиволапому, до меня тянуться – не дотянуться.
– А что, казак, – предложил Семён, – побороться со мной сдюжишь? Под микитки или лучше цыганской ухваткой, а то спину саднит.
– Ах ты, прыщ боевой! – Игнашка грянул шапкой оземь, уселся сверху, вытянул одну ногу и подогнув под себя другую. – А ну, давай!
Семён решительно уселся напротив, ухватил вытянутые руки, зацепил ногой ногу противника, и в то же мгновение Игнашка кувырнулся через голову.
– Стой! – закричал он. – Упереться не успел.
– Упирайся, – согласился Семён.
Он обождал, пока Игнашка изготовится к борьбе, и снова перекинул его через себя.
Багровый от досады Игнашка потребовал третьей схватки. На этот раз Семён поборол его медленно, перемогая силой силу.
– Ну ты здоров, медведь криворукий! – проворчал Игнашка, стряхивая пыль с измятого жупана. – Только я тебе всё равно скажу: велика Федура, да дура! Шёл бы к нам в круг, человеком бы стал. А что, мужики!.. – Игнашка оживился. – Бросайте вы барщину. Казаками станете – не вас плёткой драть будут, а вы. Сейчас это просто, на Дон бежать не нужно, казаки Василия Уса возле Упова Брода стоят. Я бы за вас слово замолвил…
– Хозяйство у нас, – сурово прервал Никита, – и детей полон дом.
– Уже и детей успел наплодить? – Игнашка, кажется, обращался к одному Семёну.
– У меня детей нет, – вздохнул Семён, – а вот дела неисполненные есть.
– Ну, как знаете, – Игнашка молодецким прыжком взлетел в седло, – моё дело предложить, ваше – отказаться. А то надумаете – так приходите.
– Как надумаем – придём, – попрощались братья.
Покуда к дому шли, Никита не уставал плеваться, поминая пустобреха Игнашку, а Семён помалкивал. Приказчиковы шелепы ему не больно понравились, и с такой смазкой прелестные слова легко запали в душу. Вот только дело, о котором вскользь помянул Семён, и впрямь держало дома. Дело мешкотное, ежели его по закону вершить, к тому же ни приказчик, ни сотский недоимщика слушать не будут, разве для того, чтобы вдругорядь плёткой прохладить. Однако хочешь, нет, а раз крест на Фроськиной могиле поломал, то новый поставь. А крест без доброго дерева не поставишь.
После недоимочных мытарств звенеть мошной, покупая лес, значило ложиться уже не под плеть, а под кнут. В таком вопросе всякий лапотник разбирался, знал, за что батоги положены, за что – шелепы; когда велено бить беспощадно, когда с пощадою. Пуще всего боялись «ража». Взойдёт кату в сердце раж, так и лёгкой розгой из спины ремней нарежет. Убить не убьёт – за умученных на правеже палач и сам может на дыбе повиснуть, – но и живым не отпустит. Нет уж, лучше быть виновным, но целым. И раз так, то, значит, дерево придётся воровать.
Хороших дач под Тулой немного, а настоящий дуб только в Саповом бору найти можно. Но это места
