– Было бы что забирать… Я тебя саму в котомке унесть могу, вместе со всеми пожитками.
– А дом как же? Дом ещё крепкий, на деревне завидуют.
– Вот мы им дом и оставим, пусть не завидуют. Старики говорили: зависть – грех смертный.
– Правильно, деда, чего нам завидовать!
Из дому вышли задолго до света, чтобы не смущать деревню прилюдным бегством. Добра в котомке у Семёна прибавилось не слишком: всё, что можно, уже переехало в герасимовский дом; Лушка пошла в неведомый путь как была – в латаном сарафанишке и босиком.
К полудню были в Туле и, не задержавшись, потопали дальше. И лишь под вечер Лушка спросила:
– Деда, а куда мы идём-то?
– В царство Опоньское на Кудыкину гору, – ответил Семён. – Там коврижки с изюмом на ёлках растут, а имбирные пряники – на осинках.
– Да я серьёзно.
– А серьёзно, Луша, я и сам не знаю. В Вологду побредём. Там у меня старичок знакомый был, лет десять тому. Звал к себе. Коли жив, так у него притулимся. А нет – дальше двинемся. Свет не без добрых людей.
Деревня Хворостино если и изменилась, то не шибко. Для стороннего глаза всё осталось как прежде. Лишь шатровая церковь, прежде запертая, обрела священника, о чём и сообщила издали прилежным колокольным звоном.
День случился воскресный, людишки тянулись к храму, туда же поспешили и Семён с Лушкой. Где ещё, как не на паперти, узнать о деде Богдане, а может, и денежкой разжиться от сердобольных подаяний. Хотя и под окнами не ленились лазаря тянуть, зная, что дома охотней подают.
Денежкой разжиться не удалось, и вообще, приварок был невелик, лишь в Марьяшином доме незнакомая молодуха подала ржаную горбушку. А вести странников сами нашли. Горбатенькая старушка подсела к ним на ступени и спросила:
– Откуда путь держите, убогие?
– С Вологды, – ответил Семён.
– Ишь, как далёко! И чего вас, сердешные, в нашу глухомань занесло? Так по свету лытаете или идёте куда?
– Уж не знаю, как и сказать, бабушка. Может, слыхала, тут неподалёку хуторок есть, у меня там свойственник живёт, Богданом звать. Его навестить решили.
– Христос с вами, желанные! Богдан уж сколько лет как помер. И на заимке его никто не живёт, дурное место, поганое. Кум твой, не у церкви будь сказано, с нечистым знался, потому и жил на отшибе. Денег у него всегда было – труба нетолчёная, и всё нехристианские, клятые деньги. А как помер Богдан, так нечистый всё себе обратно забрал. Парни ходили клад искать, да ничего не нашли. А двоих и вовсе чёрт уволок: пропали, как не было. Идите-ка вы, милые, откуда пришли, не гневите господа.
– Вот, значит, как… – Семён перекрестился. – Упокой, господи, добрый был человек дед Богдан. Где похоронен-то?
– Там же и зарыт, на холму. Но вы туда лучше не ходите: пропадёте ни за грош. Люди сказывают, в заимке огонь по ночам светит, шум да треск идёт, гусли да домры играют. А может, и врут всё. Я-то прежде к Богдану хаживала, по хозяйству помогала прибираться, покуда поп не забронил. Так я вам прямо скажу – никакого волхвания и шаманства я там не видела. Душевный старичок был и содержал себя строго. Но, если размыслить, так Меркуха Агафонов и Ванька Ворохеев там навсегда пропали. Мужики ходили искать, так лопаты возле дома нашли, а самих нет. Хотели домишко спалить, да забоялись, ушли подобру-поздорову. С тех пор туда никто не ходит, боятся. Вот я вам всё как на духу доложила, за что купила, за то и продала, а уж вы сами решайте, что там правда, а что досужий язык сболтал.
– Мы с Лукерьей Никитишной не из пужливых, – Семён улыбнулся замершей Лушке. – Нас и людям не напугать, не то что чёрту. Пошли, Луша, навестим старика.
За десять лет стариков дом ещё больше ушёл в землю, заросли жгучей крапивы обступали его со всех сторон. Но дверь, хоть и не запертая, оказалась прикрыта, и это спасло дом от полного разорения ветром и дождём.
Путники приоткрыли дверь, завизжавшую на точёных журавелях, вошли в сени. В лицо пахнуло затхлостью, как из подполья.
– Не трусь, Луша, – сказал Семён. – Руки при себе остались, так и дом поправим.
Лушка недоверчиво оглядывала углы.
Труха на полу, в кладовушке остатки порушенной мышами крупы. Слюдяное окошечко почернело и совсем не пропускало света.
– Эх, – сказал Семён, – дурни мы дурни, не догадались стекло с собой принести. Теперь придётся среди дня с лучиной сидеть.
– Деда, – спросила Лушка, – а чёрт нас тут не утащит?
– Вот если бы ты в Долгом осталась, чёрт бы тебя точно утащил, а тут ничего с нами не будет, мы же не корыстоваться пришли, а жить. Сама говорила, что всё умеешь, ну так давай, засучивай рукава.
Вскоре в печи уже трещал натасканный валежник, Лушка зелёным веником обмела весь дом, начиная с потолков и кончая печурой; перетаскав уцелевшие горшки к кринице, перемыла их там, надраивая песком. В куче собранного и не унесённого лихоимцами добра Семён отыскал топор и косу, сничтожил крапиву вокруг дома и нарубил в низинке у реки камыша. Так ли, сяк, но крышу перекрывать придётся, и лучше поспешить, пока камыш не отцвёл.
На обед сжевали поданную краюху, и Семён впервые задумался, а чем они будут кормиться? Огород расчищать поздно, на заработки семь вёрст киселя хлебать, да ещё найдёшь ли заработков… Можно, конечно, мрежку сплести, половить рыбки, но одной рыбой не прокормишься. А впрочем, лес рядом, неужто в лесу пропитания не найти? Живы будем – не помрём. Птицы небесные не сеют, не жнут, а господь питает их.
И Семён, отложив прочие дела на завтра, повёл Лушку на могилу к деду Богдану.
Могильный холмик нашли не сразу, кабы не знали, что искать, так и не заметили бы. Семён постоял молча, комкая шапку. Лушка нарвала цветов, положила к ногам.
– Управимся с домом, – произнёс Семён, – приберём и могилку. А покамест так полежи. Тут тебе привольно.
– Деда, – спросила Лушка, – никак там на горе колодезь?
Семён медленно повернулся, посмотрел.
– Стоит, – сказал он. – Но ты туда не ходи. От того колодца и слава дурная о заимке идёт. Непростой колодезь-то. Дед Богдан умел его чудеса на добро повернуть, а нам не дал бог.
– Посмотреть бы…
– Потом вместе сходим, а одной – не надо. Давай лучше в борок заглянем, может, грибов найдём.
Грибов нашли преизобильно. Колосовики торчали чуть не под каждой берёзкой. Лушка брала в платок, Семён в шапку.
– Потом ещё сбегаем, с корзиной, – сказал Семён, опамятовавшись. – А это повари, сухариков старых накроши, тюрька выйдет – лучше не бывает.
Вернулись в дом. Лушка уселась чистить грибы. Семён полез по кладовкам, искать инструмента. Топор да коса – хорошо, но одним топором хозяйства не поднимешь. Кое-что нашлось: бурав, струг, даже ручная мельничка – Лушке в помощь. А на чердаке, ворочая истлевшие, непригодные к делу кросна, Семён открыл закопанную в сенную труху кубышку. В берестяной коробочке лежала горстка серебряных монет и пара серёжек с красными кашкадарскими камушками. Не бог весть какое богатство, но при бережной жизни денег на год хватит. И тут позаботился о них дед Богдан.
Семён достал серёжки, прищурив глаз, посмотрел сквозь красный камень.
«Никак те, о которых дед Богдан рассказывал, – вспомнил он. – Говорил ещё, что был бы помоложе – знал бы, куда девать… А ведь, поди, и так знал, что здесь девчоночка появится, а то зачем берёг?»
Семён спустился вниз, приостановился в дверях, любуясь Лушкой.
– А что, Луша, у тебя именины когда?
– Ой, деда, не знаю… – Лушка выпятила губу.
– Вот те раз! А я-то тебе подарочек приволок от деда Богдана. Ну, коли не знаешь, получи сейчас, –
