— А резолюция-то, смотри, какая! «Ходатайство подателя не заслуживает уважения». Сукины сыны! — вспылил Евдоким Никитич и уже спокойно продолжал: — Отец был неграмотный. Прошение писал ему один чудаковатый парень на селе. Первый раз, когда отец продиктовал ему какую-то просьбу и велел прочитать, он совершенно серьезно ответил: «А я ведь, Никита Иванович, читать не умею. Написать напишу что хошь, а читать — уволь». Пришлось для проверки искать другого грамотного человека. Тот прочитал — оказалось все верно.
После таких воспоминаний Евдоким Никитич просил Ольгу:
— Заведи-ко, Оля, патефон.
Выбор пластинок был невелик, но и из тех, что имелись, Ольга знала, чем можно угодить бывшему балтийцу. Больше всего любил он «Варяга». Вначале слушал молча, потом, тихонько подпевая, ударял в такт по столу суставом пальца. А когда песня подходила к концу, подтягивал за певцом в полный голос:
Заканчивался «Варяг», Евдоким Никитич с посветлевшим лицом торжественно говорил:
— Какая песня!.. Она от жизни, Оленька. «Врагу не сдается наш гордый «Варяг», пощады никто не желает!»
Ольга спрашивала:
— Теперь «Раскинулось море широко…»?
Евдоким Никитич глазами показывал на печь: мол, не падо, старая расплачется опять. А Ульяна Павлиновна, услышав Ольгин вопрос, сама подавала голос из-за трубы:
— Давай, давай, Оля, заводи и мою.
И та ставила пластинку с «Кочегаром». Пел Леонид Утесов. Голос с хрипотцой, но проникновенный, душевный — Павлиновна еще ни разу не могла сдержать слез, как только Утесов начинал петь- выговаривать:
Напрасно старушка ждет сына домой, Ей скажут, она зарыдает…
— Да, — вздыхал Евдоким Никитич, — для души песня! Тоскливая. Поставь-ко повеселей — «Ты, моряк, красивый сам собою». Про нас со старухой, — щурился он от сдерживаемого смеха, — хоть она — Ульяна, а не Маруся, и мне чуток за двадцать перевалило.
После морских песен заводи хоть того лучше — Евдоким Никитич сразу становился равнодушным к патефону.
Ирина проснулась от неприятного сновидения. Будто бы шли они с Ольгой через Двину по вешнему, источенному талой водой льду. До берега было еще далеконько. Ольга что-то замешкалась, отстала. Вдруг Ирина услышала позади крик: «Ира-а!» Оглянулась, увидела — барахтается Ольга в воде. Кинулась к ней, а она все зовет ее, а сама тонет. Ирина не успела добежать — Ольга скрылась с головой. Льдинки вынырнули вместо нее в полынье и закрыли мутную воду. Ноги у Ирины подкосились…
Проснулась, свесилась с полатей, чтобы взглянуть на спящую Ольгу. Кровать оказалась пустой. «Уж спроста ли этот сон?» — ударила в голову шальная мысль. Ирина торопливо спрыгнула на пол, потрогала Ольгину постель — еле теплая. Босиком, в одной рубашке выскочила в сени.
Дверь на улицу была открыта. Ольга сидела на ступеньках крыльца — пальто внакидку, в шали и валенках. Подперла руками голову, не обернулась на шаги Ирины. А та обняла ее сзади и со слезами в голосе проговорила:
— Как ты напугала меня!
— Я ж совсем тихо позвала. Ты вроде и не проснулась, — сказала Ольга таким тоном, словно оправдывалась.
— Разве ты звала меня?
— Да… Лежала битый час. Не спится — и все. Такая чушь в голову лезла!..
— А мне дурной сон приснился… Сколько хоть времени-то?
— Часа два.
— Зябко. Ты не идешь в избушку? Тогда я накину что-нибудь на себя.
Стоял апрель. Днями вовсю таяло. С крыш, шурша, сползал снег, оседал перед окнами наст. На лугу засветилось озерцо талой воды. С юга потянулись извечные треугольники гусей, где-то высоко в поднебесье тревожно-радостно курлыкали журавли, грачи шумно хлопотали над гнездами в ветках осокорей… Шла весна. Ее не могла остановить наползающая ночами стынь, когда прозрачными сосульками украшались карнизы крыш и ледяной коркой заволакивало кругом снежный покров.
В сердце Ольги весна ударяла хмелем — и не было сил справиться с собой. Отрезвляла себя одним — ведь и многие другие женщины не в лучшем положении.
Ирина появилась снова — в полушубке и тоже в валенках. Села рядом, прижалась к Ольге. Спросила:
— Не застыла?
Ольга вздохнула:
— Но и не оттаяла.
— О чем задумалась-то?
— Если б можно было высказать!..
— Тошно, да? Весна виновата?
— Война виновата.
— Кончится. Теперь уж что тужить.
— Разве видать конец? Завидую твоей веселой душе, Ира.
— Хошь, я тебя развеселю? Ну, скажи, хошь?!
— Весели.
Ирина сбежала по ступенькам с крыльца, встала перед Ольгой, размахивая руками, будто большая птица крыльями, ударила рукавами в полы полушубка и громко, с надрывом, совсем как драчливый, заправский петух, прокричала:
— Кук-каре-еку-у-у!
Ольга усмехнулась:
— Ну и веселье… Придумала тоже…
— Ты погоди. — Ирина кукарекнула еще раз и, игриво прислушиваясь к чему-то, с минуту помолчала. — Ах, черти глухие! — ругнула кого-то и опять звонко, с придыхом крикнула: — Кук-каре-еку-у- у!
В соседнем дворе, должно быть, в сарае, тотчас отозвался не очень умело, но задорно, видать, молодой петушок. Потом через несколько домов, вдали, спросонок кукарекнул еще один.
— Это Нинки Пашенькиной, — хохотнув, пояснила Ира. — Ванька сейчас соскочил бы с постели: «Проспал!» Поднимала я его так не раз.
Горластая петушиная перекличка быстро ширилась. Кукареканье неслось уже с того и другого конца деревни. В урочное время это зрелище не казалось бы необычным, а тут, в третьем часу ночи… Да, затея Ирине удалась: Ольга нахохоталась до слез.
В сенях появилась Павлиновна.
— Что это, девки, петухи-то ошалели, что ли? Как разгорланились! Неужто утро? А на наших ходиках только третий час. Стояли, может, Ариша? Вы-то что поднялись такую рань? Или еще не ложились?
Ольга не вытерпела, прыснула в рукав. И тут Павлиновна смекнула:
— А-а, это ты, Аришка, напроказила с петухами-то? Что, кровь молодая играет? Ума-то сколечко! Постыдись…