встретить Ольгу, чтобы ее тревогами заслонить от самой себя свое неизбывное горе. Ей легко было проникнуться тревогами Ольги.
Хорошо, что ехала Ольга в город, в котором бывала, к своим. Знала: мать мужа — близкая родня — примет с радостью. Свекрови невдомек — бабушкой стала… Вот только сразу спросит о Василии. Невеселый будет разговор…
И в вагоне, кого бы ни послушала Ольга, всех коснулась беда — плачут, охают, утешают друг дружку. Ирина вон тоже. У самой горя по горло, уткнуться бы лицом в руки и рыдать, рыдать… А она еще печется об Ольге: отвлекает ее разговорами от надсадных дум, пеленает Сашеньку. Удивительная женщина! Не сразу и догадаешься, что везет она с собой свою тяжкую печаль. Ждала несколько суток в Минске — не отроют ли под развалинами дома тех, кого они похоронили. Всю первую ночь просидела у этой необычной братской могилы. Старела, но не плакала. Видела — не у нее одной горе. Кинулась помогать людям тушить пожары, спасать пострадавших от новых бомбежек. И когда поняла, что нет уже сил смотреть на людские страдания и что ожидание увидеть и самой похоронить мужа и дочурку напрасно, села в поезд. Ставшая вдовой, одинокой, почерневшая, с впалыми щеками, седая, она казалась раза в два старше Ольги, хотя разница была всего в несколько лет. Ехала Ирина на Север, в родной колхоз, с которым рассталась давненько.
Отец ее там председателем. И вообще полно родни. Только бы добраться…
В Смоленске поезд нырнул на запасные пути — пропускали воинские эшелоны. Город был в огне, в дыму. Кругом — едкая гарь. Тоже бомбил! Ольга растерялась — как же она тут с ребенком? А может, ехать к Даше, на Урал?.. Не то получится: Вася-то считает — в Смоленске она, будет писать. Нет уж, надо к Васиной матери.
— Пойдешь? — спросила Ирина, разгадав ее сомнения.
— Пойду, — ответила Ольга.
— Шла бы одна, без ребенка. Я понянчусь.
— Что ты выдумала! — испугалась Ольга. — А вдруг поезд уйдет?
— Я же не уеду, если что.
— Нет, боязно. Пойду с Сашкой.
— Упрямая… Тогда уж вместе. Ольга обрадовалась:
— Спасибо, Ира! Тут совсем близко. Я ж бывала. И в Днепре здешнем купалась. С Васей…
Вспомнила — и на глаза навернулись слезы. Не без слез будет и встреча со свекровью. Наслушаешься причитаний, и сама наплачешься.
Пусть бы только это. Но Ольгу ожидало куда более трудное испытание.
Они дошли до того места, где когда-то стоял дом, в котором собиралась теперь Ольга жить, растить Сашу на радость бабушке и ждать писем от Васи. Дома не было: он спален и развеян. Посреди улицы, ножками кверху, лежал стол. Кругом валялись битый кирпич, штукатурка, обгорелые бревна, доски. На чудом уцелевшей низенькой зеленоватой ограде поскрипывала на одной петле калитка. За калиткой, на земле — пробитый осколком жестяной номер с цифрой «22».
Ольга в оцепенении глядела не мигая прямо перед собой. Ирина отошла с Сашей на руках в сторонку и не мешала ее горестному молчанию.
Неужели так вот и будут опережать несчастья? Думала, пристанет у родных, а тут — тоже война. Даже то, что напоминало о радости прошлого, хотя бы вот этот палисадник, калитка, деревянный тротуар над канавкой, даже все это навевало печаль. Она не думала о том, что могло что-то случиться с матерью Василия, гнала эту мысль прочь, и все же было страшно видеть вместо знакомого дома пепелище, и вопрос — где же она, жива ли? — готов был криком пройти через сердце.
Ирина была не веселей ее: видно, мрачная картина унесла ее снова в Минск, к другому дому- страдальцу. И все же Ирина первая нашлась: должно быть, есть кто-то там вон, на другой стороне улицы, в сарае, может, знают, где Ольгина родственница.
За сараем копошился старик — выбирал из-под обломков своего дома скарб. Долго всматривался в Ольгу, признал:
— Сноха Федяевой… Леонтьевны?
— Да… Ольга.
— А Леонтьевну не нашли — разметало… Вот, милая, к чему приехала… — Старик развел тяжелыми руками. — А мы со старухой тут родились, тут и помирать собираемся. Вы-то хоть поскорей уезжайте отсюдова. Опять ведь налетит, сатана!
Ирина тронула руку оцепеневшей Ольги — надо спешить на вокзал. Та послушно пошла. Лишь дорогой опомнилась, обреченным голосом вслух спросила себя:
— Куда же теперь?
— Поедешь со мной в деревню, — как эхо откликнулась Ирина.
Из Смоленска Ольга и Ирина ехали сначала на платформе, потом в товарном вагоне. Много было пересадок. Где-то в стороне осталась Москва. Часто попадались встречные эшелоны с войсками. Ольге странным казалось видеть шумных, веселых, неунывающих красноармейцев, слышать на остановках их песни, шутки, смех. «Как же это? — думала она. — Им ведь в бой скоро, а они — поют!..» Да, они еще не представляли свою завтрашнюю участь, то, что уготовано им испытать под вражеской бомбежкой в пути, в неравном тяжелом бою, в который они, может, кинутся прямо из эшелона или с марша. Они еще не ведали, что у многих из них скоро будут вдовами невесты, не ставшие женами, матери будут обливаться слезами над суровыми похоронными: «Ваш сын пал смертью храбрых…» Если б и захотели представить свое будущее, они и тогда не додумались бы, что кое-кто из них пройдет через плен, через лагеря смерти и редкие вернутся оттуда к родным, а те, кто вернутся, уж никогда не будут такими вот веселыми. Хорошо, что и Ольга ничего этого не знала и могла думать о другом, о том, что встречные войска едут на выручку нашим, тем, кто воюет где-то, отступив от границы, что им сразу будет легче и они сами погонят фашистов. Она всем сердцем чувствовала, как обрадуются подмоге ее Василий, Алексей — Дашин муж, капитан — начальник заставы, у которого есть расчудесная дочурка Наташа, боец Кученков и все знакомые и незнакомые люди с погранзаставы. Ей не нравилось только, почему эшелоны с войсками подолгу задерживаются на станциях: кто-то, видно, не понимает, что там, в бою, дорог каждый час, каждый миг.
А то вдруг забирала тоска, голову стягивали обручем тяжелые думы: жив ли уж Василий, не вдова ли она, не стал ли ее Сашенька сиротой?.. Унять эти думы было нелегко. Они уносили Ольгу на заставу, но не на ту, объятую тишиной, где она жила больше года, а на заставу тревожного военного утра — с грохотом, с пожаром. В эти минуты ей виделся Василий неласковым, отчужденным. Она же знала, что он не такой, и старалась представить его всегдашним — добрым и смешливым. Тоска от этого сильней сжимала сердце, и, не будь рядом Ирины, Ольга не раз нарыдалась бы. А у Ирины своя боль. Несравнимая. Мужество ее заставляло Ольгу сдерживать себя, не падать духом. Только о другом она не догадывалась: Ирина всеми силами берегла ее покой. Так они, не сговариваясь, не показывая виду, обе заботились друг о друге.
Уже было съедено содержимое узелка, приготовленного путевым обходчиком в дорогу Ольге, сменяны на продукты Васины часы, издержаны деньги — иногда удавалось кое-что купить из съестного. Был потерян счет дням. А дорога все не кончалась…
Их состав из разнобойного товарняка стоял на дальних путях станции Всполье. Занималось раннее утро. Солнце, чуть поднявшееся над горизонтом, еще не грело. Вдали виднелся Ярославль с заводскими дымящими трубами.
Сашка расхныкался. Ольга пыталась угомонить его, совала в рот грудь. Он жадно хватал ее и тотчас выталкивал язычком.
— Может, жар у него, — сказала Ирина. — Дай потрогаю головку.
— Голодный он, — ответила Ольга.
— Так почему грудь-то не берет?
— А что в ней толку? Ни капли молока.
— Попей воды, — кивнула Ирина на чайник.
— Все вода и вода… Тошнехонько!
— Верно. А мне тебя больше нечем попотчевать. Но я в долгу не останусь. Вот увидишь.
— Да разве я об этом? — стихла Ольга. — Променять бы шинель, что ли, и поесть досыта.
