набрякший водяной мозолью, кончик носа, откуда-то взявшиеся морщинки на веках (давно прикрытые глаза), слишком четкие вертикальные складки меж бровями (почти чужие, но они были всегда), лоб с тремя выбоинками на коже (вместе болели ветрянкой) лежащая на постаменте субстанция-оболочка была поразительно сходна со старшим братом Юрием.
И была она пуста. Гриша кивнул.
- Тогда пойдемте в общежитие. Оставшиеся вещи опознаете. У коменданта есть стол. Бумаги подпишите...
Потом Гриша сидел на допотопном скрипучем кожаном диване в кабинете коменданта студенческого общежития, сжимая шариковую ручку с фиолетовой пастой.
- Здесь, пожалуйста. Еще здесь. - Лейтенант тыкал обгрызенным карандашом в нужные места.
На боку у милиционера вдруг захрипел продолговатый пластмассовый ящичек с торчащей сбоку блестящей палочкой. Виорел снял устройство с ремня, плотно прижал к уху и отошел к окну, а Гриша заметил длинную белую нитку, болтавшуюся сзади на форменной штанине.
'Двенадцать. Нитка не меньше двенадцати сантиметров в длину. Столько же было и ударов. А Валера, наверное, подхватил ее на опознании, когда простыню откидывал'.
- А может быть Вы, Григорий Иванович, другого знаете? - Черные усы вернувшегося к столу милиционера задергались нервными рывками при обращении к Грише по имени-отчеству.
'Юры нет, а я стал Григорием Ивановичем. Чужое, долгое имя'.
- Мне по рации сообщили, - продолжал Виорел. - Недалеко нашли. Есть подозрение, что он убийца. Вместе с Вашим братом в магазине видели. Посмотрите?
Гриша Орешонков опять покорно кивнул. И они долго спускались по заплеванной и засыпанной окурками лестнице, пока не хлопнули треснутые стеклянные двери, и ботинки не ступили на асфальтовую плоскость, потом утрамбованная лента тропинки откусила своим началом кусок покрытия, и впередсмотрящий лоцман-лейтенант предупредил шагавших сзади потных теток-понятых, что может быть скользко, и все они разом укутались чехлом из коричневых по-осеннему и почти в рост высотой стеблей крапивы, и шли гуськом во влажном пожухлом чехле, старательно переступая через корни, гигантскими набрякшими сосудами, пересекавшими утоптанную плоть земли, пока лейтенант не сказал смачно 'здэсь', и не раздвинул бесстрашно завесу растений справа.
Охраняемый двумя оперативниками, вооруженными короткими автоматами со смешными маленькими раструбами на дулах, спиной на примятых стеблях и опавших листьях, лежал бородатый человек. Обращенное в небо лицо, глаза открыты.
Человек был мертв. Оторванный рукав стеганой телогрейки - полосатым бивнем слоновой кости на желтовато-красных листьях белела голая рука.
Гриша подошел ближе. Крупные, чересчур аккуратные, словно набриолиненные, кольца кудрей обрамляли лоб сверху, с боков мельчали и кольчужными колесиками плавно переходили на скулы и подбородок.
'Завитки действительно цыганские. Точно 'павьяний варьянт'. А глаза у дяди Золи, оказывается, серые. Черноволосый венгр с серыми глазами. Стало быть, два в квадрате'.
Булавочные головки обращенных в зенит зрачков были окружены предрассветным туманом радужки. Туман был абсолютно ровен, - цветные вкрапления и жилки неровностей отсутствовали, равно как отсутствовала и свойственная неживым глазам тупая молочная белесость. Обе радужки - две пастельные линзочки.
Гриша наклонился и вгляделся в облачка с маленькими черными точками зрачков посередине. Нежные тучки в мертвых глазах начали сливаться, появилось движение, зыбь пробежала, вернулась и сложилась в волну, заиграла вечерними бликами водная поверхность; темная амальгама на границе с воздухом задышала спокойствием, звездотечение проникло внутрь, вдалеке засверкали купола с крестами и повернутыми серпами, невидимая моторная лодка издали подала свой раскатистый сигнальный глас, ероша гулким звуком пастельную тональность, технично и плавно переводя изображение в зыбкую акварель, а затем в суровую темперу, и, наконец, в быстро затвердевающие, неровные, масляные мазки по дереву.
Все смолкло, движения невидимой кисти угасли, остались лишь выпуклые мазки, в замедленном темпе складывающиеся калейдоскопическим соответствием, и появился бородач, бредущий вдоль реки, широкая водная поверхность которой казалась такой же плотной, как та асфальтовая полоса, что вела от одного последнего убежища к другому.
От брата Юрия к дяде Золи.
5
Поздней осенью Гюрята Рогович потерял все: и воеводство, и теплый дом, и многочисленную дворовую челядь. За жестокосердную несправедливость, проявленную в мирских делах, и неправедные судилища Народное Вече постановило: гнать из Новгорода. Изгоем он брел теперь на север. И восходящий путь тянулся по тем же местам, где прошла возвратная дорога любопытного и неразумного сборщика дани, казненного по суровой необходимости.
Тому назад один восход и один заход, изнемогая от колких порывов ветра, Рогович постучался в потемневшую дверь дома, стоявшего на береговом холме. Нескоро Гюряте открыл мосластый низкорослый мужичонка с маленьким носом на большом плоском лице и сильными волосатыми руками.
- Шаго надобноть? - прошамкал мужичонка ртом, в котором передние нижние зубы были съедены наполовину, однако оставшиеся пеньки сверкали ослепительной белизной.
- Погреться бы... Кхе-хе... Пусти, родимый... Каах-хе-хаах...- Сухой кашель непрошеными приступами мучил Роговича три последних дня.
Пока плосколицый внимательно осматривал просителя, Гюрята до навернувшихся слез в глазах боролся с першением в горле.
- Ладноть, жаходь. Через сени они прошли в горницу, где полукругом вокруг яркого пламени, вырывавшегося из открытой печки-каменки, сидело четверо. Гость сел с краю, а мосластый напротив. В руках у бывшего воеводы оказалась миска и ложка, и он принялся жадно хлебать теплую рыбную баланду.
Когда голодное чувство подугасло, и тепло толчками разошлось из-под ложечки, то слова, до того выпадавшие частой бессмысленной капелью из неспешного разговора людей, приютивших Роговича, стали догонять свой смысл. Гюрята прислушался.
Благодетели оказались рыбаками-курянами, на путину приплывшими в северные края. Лишь раз удалось забросить сети - непогода, но вместо ценной ряпушки вытащили нечто, бывшее предметом беседы.
- Зарыть. Зарыть в полесье, чаго тута кумекать. Ближайший к Роговичу собеседник во время разговора рассекал воздух ладонью.
- Эвона ты как, Итларь. Больно востер. - Возразил верзила с подвязанной рукой. - А грех на душу? Человеческо дитятко...
- Ну, ташшы уродина с собой, Никола. - Будя цапатьси. Отак-вот-от. Не ко времени. - Симон, старший из рыбаков, поправил посудину с варевом. - А ты чаго молчишь, Колокша?
- Дык, кумекаю. - Седой мужик со шрамом на щеке вытянул ноги поближе к огню. - Тока губить нельзя, и брать с собой негоже.
Вслушиваясь в беседу, бывший воевода про себя перебирал имена благодетелей: 'Симон, Никола, Колокша, Итларь... Того мосластого, который дверь открыл, зовут Лявада... Странные имена... Из первых букв складывается... Неспроста. Я должен увидеть'.
- Дозвольте мне... каах-хаах... поглядать на него. - Неожиданно для рыбаков подал голос Гюрята.
- Ишь, смотрок востроглазый! - Симон улыбнулся. - Вона, в угле. Поглядай, поглядай, коли не убоишься. Отак-вот-от. Лявада, покажь диковину.
На куче ветхих сетей лежал рыхлый сверток. Лявада развернул ткань.
Среди старых выцветших тряпок, почти полностью составлявших сверток, на боку барахтался младенец мужеского пола. Розовое гладкое тельце в обрамлении вяло шевелящихся ножек и ручек. Ребенок повернул лысую головку.
