отлично сложенного Амурчика, сильно отличалось от презрительно-жалостливого «О боже!», адресованного тощенькой героине. Я вторила маменьке разнообразными по тональности смешками.
Ни одной дохлой кошки, если не считать худышки Елены, на сцену никто не выбросил! По окончании спектакля в студенческих рядах послышались восторженные крики: «Качать кордебалет!» и «Пацаны, айда за автографами!», а к нам в ложу явился за приговором сам режиссер Тупиковский. Этот щуплый длинноволосый господин с подозрительной серьгой в ухе на фоне аппетитных полураздетых хористок выглядел недостаточно эффектно, чтобы вызвать в половозрелых зрительских массах желание обнимать его и подбрасывать в воздух, но свою порцию внимания Тупиковский все-таки получил.
— Что ж вы сделали с Гомером, батенька? — маниакально блестя очками, пристал к нему университетский профессор, весь спектакль — я видела! — неотрывно таращившийся в бинокль на скромные прелести возлюбленной Париса. — Спору нет, у вас получилось весьма интересное прочтение, но оно же никак не учитывает современных автору канонов красоты! Елена-то Прекрасная у вас какова? Подиумная худышка, долговязая модель! А вы на скульптурных красавиц работы Праксителя посмотрите, на древние фрески, на мозаичные картины: там женщины — ого-го!
— Куда еще больше ого-го! — гневно сопя, перебила его департаментская дама, туго обмотанная янтарями. — В третий раз смотрю это безобразие и все больше возмущаюсь. Послушайте, Тупиковский! Вы в курсе, что на вашем спектакле культурных женщин тошнит?!
— Что-то не вижу в этой ложе никаких следов обратной перистальтики! — звонким голосом сказала мамуля и потянула меня за голый локоток. — Пойдем, Дюшенька, за кулисы! Будем знакомиться с этой талантливой труппой.
— Только не с мужской ее частью, ладно, ма? — забеспокоилась я, вспомнив, сколь ревнивы, вспыльчивы и скоры на расправу мой папа-полковник и жених-капитан. — А то была труппа — будут трупы…
— О боже! — в сотый раз воскликнула мамуля.
Она капризно дернула плечиком и, подобрав юбку, уметнулась за кулисы.
Я поспевала за шустрой маменькой с трудом. Перед ней-то культурная публика расступалась с восторженным шепотом: «Смотрите, смотрите, это же Бася Кузнецова!», а вот мне приходилось пробиваться сквозь толпу ее читателей и почитателей. В результате мамуля плыла по фарватеру, как бригантина, а я тряслась на волнах, как баржа, при этом выполняя соответствующие интендантские функции: раздавала желающим заранее заготовленные мудрой писательницей визитки с автографами. Впрочем, это я делала вполне охотно, торопясь избавиться от лишнего груза: карточки сильно отягощали мою заплечную торбочку. В мамулину микроскопическую сумочку для светских раутов увесистый брикет плотной льняной бумаги не поместился, а карманов на ее вечернем платье не было и в помине.
Добросовестно рассовывая в ладошки жаждущих автографов золоченые картонки, я в конце концов потеряла мамулю из виду и оказалась предоставлена сама себе, так что экскурсию по театральному закулисью я совершала уже в одиночестве.
Изнанка эротического шоу выглядела абсолютно буднично. За пыльной холщовой гардиной прятался с сигареткой великовозрастный Амурчик. Увидев меня, он нервно затрепыхался, едва не оборвал кулису, закашлялся и посмотрел на меня с такой ненавистью, что пришлось сказать:
— Спокойно, я не Минздрав, мне ваше здоровье до лампочки!
В просцениуме сбились в стаю хористки, передавая из рук в руки полуведерную бутыль жидкости для снятия макияжа и растрепанный пук ваты. Размазывая на грудях розовый тон цвета молочного поросяти, они дружно ругали дешевый театральный грим, который и ложится плохо, и смывается скверно. Из потолочного люка, в который эффектно вознеслась в процессе любовной игры сладкая парочка Парис — Елена, торчали подошвы резиновых сапог и доносился приглушенный мужественный мат, подвергающий огульной критике действия какого-то Илюхи. Видите ли, этот Илюха перетянул что-то такое на букву «х», из-за чего в подъемном механизме заклинило нечто на букву «с», а в результате вся конструкция пошла в «ж», и извлечение ее оттуда представлялось маловероятным и трудоемким.
Будучи филологом по образованию, я так внимательно и уважительно слушала сложные матерные подчинения, что пустившиеся в обратный путь с театральных небес на грешную сцену резиновые сапоги едва не двинули меня по уху. Спасибо, Бронич оттащил в сторонку! А я сразу не поняла, кто и с какой целью хватает меня за голое плечико, и возмущенно воскликнула:
— Отстань, придурок!
— Извини, Инночка, — покаялся шеф, настойчиво увлекая меня в неизвестном направлении. — Я, конечно, не имею права беспокоить тебя в свободное от работы время, но тут такое дело…
— Какое еще дело? — насторожилась я, передумав извиняться за «придурка».
Если бы у моей лодочки был якорь, я бы не преминула выбросить его за борт. Внутренний голос настойчиво советовал решительно дистанцироваться от того неотложного дела, ради которого шеф, обычно не склонный путать личное с общественным и распускать руки, выследил меня за кулисами, сцапал, как Кинг-Конг голливудскую блондинку, и поволок прочь из театральных чертогов. От такого необычного начала можно было ждать самого странного и неприятного продолжения — от увольнения по статье до сожжения на костре святой инквизиции.
Поэтому в турникете у служебного выхода я растопырилась, как противотанковый еж, и вскричала:
— Михаил Брониславич, у меня плащ в гардеробе!
— А у меня тут машинка, Инночка, ты не замерзнешь! — Бронич выкорчевал меня, как садовник сорную травку, и буквально зашвырнул в автомобиль, который действительно умудрился припарковать у самого входа.
От возмущения я потеряла дар речи, а на мои негодующие взгляды распоясавшийся шеф никакого внимания не обратил. Лишь через пару минут, заполненных мирным рычанием мотора и моим сердитым сопением, Бронич сказал:
— Не беспокойся, мы быстренько.
Не скажу, что это сообщение сильно успокаивало, поскольку по-прежнему было не понятно, что меня ждет — увольнение, сожжение или…
«Но хотя бы ясно, что мучиться придется недолго, — утешил внутренний голос. — Бронич сказал «быстренько», значит, так оно и будет».
— Подожди одну секундочку, я сейчас, — сказал Бронич, сворачивая на обочину.
Мимо нас неторопливо прошуршал большой серый автомобиль. Шеф поспешно вылез из машины и мгновенно скрылся в темноте. Я посмотрела в окошки, увидела впереди удаляющуюся корму джипа, позади — пустую окраинную улицу в рябых лужах и не поняла, куда и зачем умчался мой шеф. Главное, сказал, что на секундочку, а запропастился минут на десять!
Местность выглядела очень неуютно, и я начала волноваться. Может, с Броничем что-то случилось? У него, я знаю, слабое сердце.
Я опустила стекло и поаукала шефа (в потемках он мог заблудиться) — безрезультатно. Тогда я взяла с заднего сиденья плед, открыла дверцу и под прикрытием растянутого над головой покрывала вылезла из машины. Сначала я обошла ее кругом (в принципе шеф мог упасть с инфарктом), потом из-под ладони пристально оглядела грязный пустырь (шеф мог увязнуть в болоте), потом вылезла на дорогу и последовательно осмотрела с полдюжины самых больших колдобин (шеф мог утонуть в луже) и уже в полной растерянности надолго уставилась в низкое небо, почти всерьез обдумывая вероятность того, что шеф упорхнул, как Карлсон.
Стоять, растопырив руки и задрав голову, посреди пустой и темной улицы было глупо и небезопасно, но я поняла это слишком поздно — когда накативший сзади мотоцикл на полном ходу въехал в трепещущий край моего просторного противодождевого пледа.
Мотоциклист при этом никакого ущерба не понес, наоборот, увез на себе отличное чужое покрывало, а вот я не удержалась на ногах и плашмя бухнулась в лужу!
«Казалось, жизнь наладилась, и вот!» — успел еще вякнуть мой внутренний голос.
Я ничего не ответила (как раз начала погружение), но мысленно согласилась со сказанным. Когда фортуна в мамулином лице любезно избавила меня от вечерних кухработ, заменив их гораздо более приятным культпоходом, я успела возрадоваться. Решила, что моим мелким несчастьям пришел конец.
