– Первый пошел! – азартно гаркнул дюжий Просвиркин и в высоком замахе бухнул ногой в дверь, которую ему велели не бить, а держать.
Дверь на выпад не ответила и безропотно снесла удар – в отличие от дурака Просвиркина, который взревел громче прежнего и повалился на бок, придавив приданный ему в усиление рабочий класс.
– Твою м-м-мать! – взвыл гегемон Михайлов, поджав отдавленную ногу с хронической мозолью от тяжелого защитного ботинка.
В серии неуклюжих прыжков на одной ножке он последовательно зацепил локтями нерасторопную девушку Машеньку, бабулю Тракторину, саму Веронику Тимофеевну и, таким образом широко пройдясь по женскому полу, закруглился под той же самой дверью. Спокойный и застенчивый милиционер Климов как раз успел открыть ее, как положено, вовнутрь и со скромной гордостью, тоже как положено, вовнутрь же произнести:
– Спокойно, милиция! Всем оставаться на местах!
– Милиция! Менты! Атас! Облава! – понеслось по темному залу с плохим освещением и хорошей акустикой.
Через несколько секунд на милиционера, установившегося на пороге в подобающей опоре общества горделивой позе, древнеримским военным построением «свинья» с визгом и матом выкатилась молодежная группа в агрессивных нарядах из черной кожи с металлическими заклепками и нашлепками. Бренча металлоизделиями, на которые сварщик Михайлов поглядел в неинтеллигентном обалдении, молодые чернокожие россияне разметали в стороны добровольных дружинниц Машеньку, Веронику Тимофеевну и Тракторину Ивановну и с махновским гиканьем и топотом унеслись в ночь.
– Мили… – поднимаясь с колен, обиженно напомнил служивый человек Климов.
– Ми-иленький ты мой! – с полуслова подхватила бабуся Тракторина, мгновенно захмелевшая от доброго фотокоровского коньяка. – Возьми-и меня…
– Почему – я?! – заволновался гегемон, против воли принимая в объятия нетрезвую старушку.
– О, старые песни о главном пошли! – оживился пошляк Просвиркин, подмигивая Машеньке. – Ты спиши слова!
– Ой, простите! – вынырнув из клуба и запнувшись о коленопреклоненного, но непобежденного милиционера, бабьим голосом пискнул худой рыжий парень.
– Прости за то, шо я любила! А я прощу, шо не любил! – со слезой в голосе напела Тракторина Ивановна, лаская дрожащей рукой взъерошенные кудри деморализованного сварщика.
– Боже мой! Какой бардак! – нещадно терзая собственные завитые локоны, громко ужаснулась департаментская дама.
В опустевшем помещении игорного клуба дружинники застали только штатного охранника, женщину- администратора и нервного деда с лохматыми бровями. Работники заведения старательно отворачивались от камеры, а бровастый дед и вовсе уходил от фотографа по сложной траектории к выходу из клуба.
Тем не менее опытный фотокорреспондент отщелкал с полсотни снимков, и иллюстрированная ими заметка с выразительным названием «Люди гибнут за металл» украсила передовицу утренней газеты.
Максим Смеловский, еще не ведающий о том, как растиражирует его костюмированный портрет ежедневная газета «Утро Кубани», отошел от игорного заведения на полквартала, когда в кармане его стариковского пальто зазвенел телефон. До того, как пальто путем выворачивания его наизнанку стало пыльником, карман был наружным, а теперь стал внутренним, – и это несколько затруднило Максиму обретение телефона.
– Да, дорогая! – пылко вскричал Смеловский, прислоняя к уху трубку и опасаясь улышать разочарованные гудки.
Этого звонка он ждал давно, уже отчаялся дождаться и теперь был искренне рад возрождению своих надежд.
– Где, где? – переспросил он, не разобрав названия места встречи. – А, понял, понял!
Закончив короткий разговор, Смеловский заметно повеселел. Спрятав мобильник, он посмотрел на часы, огляделся по сторонам и, склонив голову к золотистому саржевому плечу, вопросительно напел:
– О-о-о-о? Зеленоглазое такси?
Никто такой зеленоглазый на призыв не отозвался. Макс вздохнул, притопнул по замерзшей луже пижонским башмаком, спрятал зябнущие руки в карманы брюк, отчего фалды пальто приподнялись и разъехались двумя круто изогнутыми хвостами, и зашагал по улице навстречу едва обозначившемуся рассвету.
Гулять по насквозь промерзшему предутреннему городу в одиночестве – удовольствие весьма сомнительное. Единственным плюсом своей прогулки Смеловский посчитал полное отсутствие транспортных и пешеходных потоков, позволяющее передвигаться по кратчайшему пути без оглядки на светофоры.
В седьмом часу утра одинокий странник в золотистом пальто насквозь прорезал безмятежно дремлющий квартал частных домов по улице Вождей Революции, легко перемахнул через штакетник в огород непрезентабельного домовладения номер два и там замер, как памятник, выжидательно глядя на окно соседнего двухэтажного дома номер четыре. От груши, под которой встал Смеловский, до особняка было не больше десяти метров по прямой. Это расстояние молодой мужчина мог преодолеть за пятнадцать секунд.
Сигналом к выходу на финиш должны были послужить раздернутые занавески.
Сигнала пришлось ждать долго. Уже и солнышко позолотило крыши, и засветились окна других домов. Максим Смеловский терпеливо стоял под грушей, коченея и превращаясь в недвижимость. Голову он втянул в плечи, руки утопил в карманах, а снятые было накладные брови прилепил на место, чтобы они согревали лоб.
12
Ровно в семь утра из своей хаты в огород с тяпкой на плече выступила трудолюбивая пенсионерка Вера Марковна Пушкина. Умиленно щурясь на утреннее солнышко сквозь медленно редеющий туман, Вера Марковна прицельно уронила тяпку на мерзлоту и со скрипом поволокла ее за собой, намечая границу будущей грядки.
Противный скрежещущий звук исторг мучительный стон из груди сына Веры Марковны Михаила, мирно досматривавшего утренний сон в постели с женой Натальей.
– Твоей сумасшедшей мамаше пора опять в дурдом! – злобно проворчала невестка бабули Пушкиной, утюжа химзавивку на голове пуховой подушкой. – У нее весеннее обострение началось! Мороз на дворе, а она землю мотыжит!
– Ладно тебе, зайка! – примирительно сказал ее подкаблучник-супруг, тоже пряча голову под подушку. – Подумаешь, маманя слишком рано пошла грядки копать! Не велика беда! Чего плохого, если человек любит трудиться?
– Как завещал великий Ленин! – ехидно добавила Наталья и злобно хихикнула.
Ее муж промолчал, только вздохнул виновато. История про встречу Веры Марковны с Ильичом стала городской легендой.
…Серый мартовский денек 1996 года едва не свел с ума всю городскую администрацию. Как только весеннее солнышко растопило утренний туман, в кабинете губернатора раздался пугающий грохот: с шумом, похожим на выстрел, обрушилась на подоконник тяжелая рама, едва поднятая рукой уборщицы.
– Как же это? Да не может быть! – прижимая к вздымающейся груди мокрую тряпку, повторяла бедная женщина, неотрывно глядя на площадь перед зданием администрации.
Трехметровый пьедестал из красного гранита, еще вчера возносивший над толпой бронзового Ленина, трагически опустел!
Поднятые по тревоге специалисты-розыскники установили, что памятник был несанкционированно снят с постамента с применением передвижного крана и увезен в неизвестном направлении на грузовике. Позднее стало известно, что злодеяние при пособничестве алчного и охочего до выпивки пролетария-шофера совершили воинствующие монархисты из подпольной городской организации «ПАСЦ» – Партия Активных Сторонников Царизма («ПАСЦ» порву!» – кричал, узнав об этом, начальник городской милиции). К счастью, беспринципный водитель грузовика не выполнил поставленную перед ним задачу и вместо того, чтобы утопить памятник, как ему было велено, в реке Кубани, сбросил его в чужом огороде на окраине города.
Исторический огород принадлежал трудолюбивой пенсионерке Вере Марковне Пушкиной, которая и
