Я крепилась, как могла, но побледнела, видно, здорово. Даже злорадный дядька справа проявил сочувствие:
– Вам плохо? Может, водички?
– Да-да, водички – это было бы хорошо, – пролепетала я.
Я встала и пошатнулась, словно уже сходила по воду и нагрузилась ведрами на коромысле. Добродушная тетка, сидевшая слева, подхватилась, поддержала меня под руку и бережно вывела в коридор:
– Пойдем, пойдем, деточка, вижу, плохо тебе…
На пороге я оглянулась и еще раз посмотрела на усопшего.
– Он это, он, не сомневайся, – угрюмо буркнул мой внутренний голос.
Я бы вовсе не сомневалась, будь покойный одет не в черный офисный костюм, а в оранжевый спортивный! Но даже в таком виде он был вполне узнаваем – в гробу в белых тапках лежал тот самый морковный дядька, внезапную гибель которого проворонила позавчера легкомысленная Трошкина!
– Водички или чаю? А может, водочки? – усадив меня на табурет в просторной кухне, захлопотала добрая женщина.
– Лучше чаю! – Я поразительно быстро для полуобморочной девы определилась с выбором напитка.
Чаепитие – процесс несуетный, требующий поэтапной организации процесса и располагающий к неспешному общению. Пока заботливая женщина по-хозяйски возилась на кухне – наливала в чайник воду, дожидалась, пока она закипит, открывала коробочку с чайными пакетиками, искала сахарницу, – я слабым голосом задавала ей вопросы и неслабым разумом анализировала ответы.
Картинка вырисовывалась интересная и непонятная, как шедевр абстрактной живописи.
Покойника, на прощание с которым я угодила, звали Борис Аркадьевич Томин. При жизни он рулил каким-то бизнесом с недвижимостью – в подробности моя собеседница тетя Маша, его соседка, посвящена не была. Для нее, женщины простой, слова «девелопер» и «риелтор» звучали одинаково ругательно. Но финансовый кризис, накрывший отрасль, как радиоактивное облако, очевидно, подпортил кровь и господину Томину. Соседи заметили, что Борис Аркадьевич перестал закатывать в своем доме знатные вечеринки, спал с лица и поменял шикарный джип на скромную «Ауди», купленную для жены. Правда, наряды его супруги Лады менее роскошными и вызывающими не стали.
– Неблагодарная она, эта Ладка, и бессовестная, – нашептала мне тетя Маша за чаем с неприятно черствыми бубликами. – Видит, что мужик убивается, дела у него совсем плохи, а все одно тряпки себе мешками покупает и золотом обвешивается, как елка! А сама-то и не работает, и в доме палец о палец не ударит, все хозяйство Верочка, прислуга, ведет.
– Сплошные убытки от такой подруги, – поддакнула я, мысленно сделав себе пометку: надо познакомиться и пообщаться с этой Верочкой.
Прислуга наверняка много чего знает о хозяевах.
– И при жизни Борису Аркадьевичу одни расходы с этой шалавой были, и после смерти еще досталось! – заерзала на табурете тетя Маша.
Видно было, что доброй женщине страсть как хочется посплетничать, и я охотно пошла ей навстречу:
– Как это – убытки после смерти?
– А вот так! Ладка вчера новую машину разбила! Да не только свою, еще и чужую тачку покалечила! Теперь всем рассказывает, что была в шоке от известия о гибели Бориса Аркадьевича, потому и попала в аварию. Да врет ведь, негодница! – Тетя Маша со всех сторон осмотрела последний бублик и, с натяжкой признав его годным к употреблению, осторожно надкусила. – Я так думаю: если баба в шоке от потери своего мужика, она обтягивающие штаны и кофтенку со стыдным вырезом не надевает, морду не раскрашивает, вавилоны на голове не строит и не летит куда-то прочь из дома, задрав хвост! Весь квартал видел, какая она раскрасивая в аварию свою попала…
ДТП с активным участием красавицы Лады я видела своими глазами, поэтому вернулась к теме, которую моя собеседница упомянула вскользь:
– Скажите, а как погиб Борис Аркадьевич?
– Ты не знаешь?! – Тетя Маша азартно ахнула. – Ой, ну это же просто жуткая история! Убили его!
– Как? Кто?
– Никто не знает, даже милиция! – ответила добрая женщина с таким удовольствием, словно неосведомленность милиции делала честь лично ей. – Нашли бедного Бориса Аркадьевича где-то в городе, ночью, с разбитой головой. Ужас!
– Ужас! – вздрогнула я, лучше своей собеседницы зная, как это было.
Чай мы выпили, бублики сгрызли. Изображать в разведцелях физическую и душевную слабость далее смысла не было.
– Давайте, я чашки вымою, – предложила я.
– Не надо, Верочка придет, сама все сделает, – отмахнулась тетя Маша.
– Значит, сейчас прислуги в доме нет! – мгновенно сообразил мой внутренний голос.
Я поблагодарила добрую женщину за заботу и внимание и пошла к выходу, предварительно уточнив его местоположение, чтобы ненароком не забрести снова в траурный зал. Погребальными мотивами я была сыта, как черствыми бубликами, – по горло.
С притолоки свисали колючие темно-зеленые ветки. Я не успела пригнуться, и сосновые ежики причесали меня в стиле «я у мамы дурочка». Зато дядька со стремянкой с крыльца уже убрался, и слава богу: мне не хотелось, чтобы кто-то видел меня в засаде за забором. Не придумывая ничего нового, я заняла свой вчерашний наблюдательный пункт за углом и стала ждать появления Верочки.
Приходящая прислуга с милым именем представлялась мне щупленькой женщиной, чисто, но бедно одетой и измученной ежедневной барщиной. Высматривая на дороге этакую рабу совка и веника, я едва не пропустила дюжую фигуру в ярко-зеленом лыжном костюме и поняла свою ошибку, только когда рослая спортсменка остановилась перед открытой калиткой, сдернула с рыжеволосой головы вязаную шапочку, шумно хлопнула себя ею по болоньевым бокам и басовито рявкнула:
– Куда коврик с порога уволокли, ироды? Небось уже тонну грязи в дом натащили!
Назвать эту грозную валькирию Верочкой у меня язык не повернулся.
– Вера? – робко позвала я.
– Ну? – обернулась валькирия.
– Можно с вами минуточку поговорить?
– Ну!
Мы сошлись на полпути между углом забора и калиткой. Десяти шагов мне хватило, чтобы обрести своеобычное присутствие духа, а перспективный зачин для беседы я успела придумать за время подзаборного сидения:
– Вера, вы теперь останетесь с Ладой или будете искать другую работу?
– Есть предложение? – Вера окинула меня длинным, с ног до головы, оценивающим взглядом.
Я не дрогнула, точно зная, что мой внешний вид уверенно засвидетельствует мою платежеспособность.
– Ну, не знаю, – закончив осмотр, сказала Вера. – Есть ли мне резон со старой хозяйкой оставаться, надо еще подумать. Деньги-то хозяин в дом нес, кто теперь платить будет, непонятно.
– А вам много платили?
– Десять. И еще за генеральные уборки, и отдельно каждый день на хозяйственные расходы. А что?
– Не десять. Максимум восемь! – оценив острый прищур глаз валькирии, предупредил меня внутренний голос. – Не дай себя надуть, сразу видно, что эта особа денежки очень любит!
– И хорошо, – кивнула я.
Верино неравнодушное отношение к денежным знакам облегчало мне продолжение беседы.
– Тысяча, – сказала я, протягивая своей собеседнице соответствующую купюру. – Это только за информацию, есть ли у вашей хозяйки любовник.
– Да! – без малейшей задержки и тени сомнения в голосе ответила Вера.
