двойников, облитых мокрым туманом. Встреченная Мегедом босая девчонка с нечесанными волосами отправила его на второй этаж. Никто ему не открыл. На третьем этаже два веселых студента, помахивая жестянками пива, сказали, что за профессором Даудом снова приезжала машина скорой помощи и увезла его в больницу.
Мегеду начали мерещиться шерлок-холмсовские сюжеты. Стиль письма, с одной стороны, лондонские трущобы и туман — с другой много тому содействовали.
К розыскам таинственного профессора подключился приехавший в Лондон нумизмат израильского музея. Тот нашел больницу, куда увезли старика, съездил к нему раз, другой, третий, и наконец сообщил, что выудить что-нибудь у Иоханана бен-Давида, он же профессор Иохан, он же Бен-Дауд, о его собрании невозможно. Нельзя понять, его коллекция реальность или фантазия. Скорее фантазия. Хотя одно бесспорно: старик знает толк в том, о чем он говорит.
На дворе стоял уже проливной лондонский ноябрь, когда в квартиру на втором этаже кирпичного дома в Хайгейте вернулся ее обитатель. Он будет счастлив принять у себя дипломатического представителя Государства Израиль, сказал старик по телефону. И принес витиеватые извинения по поводу того, что не сможет оказать гостю подобающего приема, ибо прикован к постели.
Войдя в квартиру, Мегед увидел высокий потолок в паутине и огромную железную кровать с пледом, торчавшим из-под старых газет, накиданных на постель целыми пластами. В комнате было холодно, как в карцере. У изголовья на табуретке стояла пустая бутылка из-под молока и блюдце с заплесневевшей простоквашей. Рука, лежавшая на газетах, казалось, принадлежала скелету. Затем Мегед разглядел запавшие щеки и провалившийся рот. Комната с ее обитателем оказалась даже не конан-дойлевской, а диккенсовской.
Старик отклонил предложенную ему помощь и попросил перейти к делу. К условиям, на которых он хочет преподнести Израилю свой дар. Да, он ставит некоторые условия и просит учесть, что коллекции нет цены. Номинальная стоимость? Несколько десятков миллионов фунтов стерлингов.
Мегед снова покосился по сторонам. Два ветхих шкафа, между ними дверь на ржавом засове. За ней, что ли, эти миллионы?
Как только старик заговорил о своем собрании, его потухшие глаза заблестели. Приподнявшись с грязной подушки, он хвастал перед гостем и даже торжествовал, но все как-то с горечью, с какой-то мрачной обидой.
От Диккенса мы перешли уже и к Мольеру, подумал Мегед. Скряга, пожалуй, почище мольеровского. Если, конечно, в его излияниях содержится хоть крупица истины.
Не веря во всю эту затею, посольство все же составило контракт. По крайней мере, условия старик поставил вполне разумные. Перевозка коллекции за счет Государства Израиль. Квартира в Иерусалиме. Пенсия. А также секретарша для составления описи предметов. Юрист посольства написал черновик и пошел показывать английскому коллеге. 'Превосходно', — зарокотал знаменитый сэр Готхарт, крупнейший лондонский специалист по наследственным делам. — Одно 'но': законы Британии запрещают вывоз предметов искусства, созданных более ста пятидесяти лет тому назад. После смерти владельца таковые автоматически поступают во владение английской короны, если они не завещаны родственникам покойного'.
— Но не падайте духом, — усмехнулся английский адвокат. — Наш кодекс не вхож в ваше посольство. За вами права экстерриториальности. Вы можете беспрепятственно отправить ваш дар в Израиль — но только с территории посольства, разумеется. Надеюсь, вы меня поняли?
Понять-то израильский юрист понял, но профессор Дауд теперь перестал спешить с дарственной. Высохшая рука хватала перо и сердито его отбрасывала, словно ее приводили в движение две противоположные силы. Между тем старика перевезли за счет посольства в респектабельный лондонский дом для престарелых, где его впервые за много лет помыли и накормили горячей пищей. Молодой киббуцник, приехавший из Израиля учиться в одной из школ медицинского массажа, взялся разминать старику позвонки и через неделю объявил в посольстве, что там даже не понимают, что за человек этот старик.
16 января 1969 года Иоханан бен-Давид, он же Иохана бен-Дауд, скончался. У него были жена и дети, с которыми он давным-давно порвал всякую связь. Он не числился в списках общины лондонских сефардов, в синагогу общины никогда не ходил и никакого участия в ее делах не принимал. Община от него отказалась, и за гробом никто не шел, кроме трех израильтян: писателя, нумизмата и массажиста. В вещах покойного нашли записку к послу Израиля: 'Спасите, умираю!'
Ну, а клад?
За несколько дней до смерти старик все-таки подписал и дарственную, и доверенность работникам посольства на изъятие коллекции из квартиры. В двух шкафах оказались восточные безделушки да сувениры небольшого достоинства. Чтобы сбить засов с двери во внутренние помещения, понадобился слесарь. Там, в тучах известковой пыли, из ящиков, шкафов и сундуков посыпались завернутые в ветошь сокровища.
Все, что значилось в письме и что утверждал на словах старик, было чистой правдой: полотна, написанные в Персии, Индии, Турции и Афганистане триста-четыреста лет тому назад; драгоценные восточные миниатюры; редчайшие инкунабулы и манускрипты на персидском, арабском и иврите; гобелены и ковры, монеты и медали, кинжалы и сабли, щиты и кольчуги. Восточный фаянс, блистающий изумрудом и ультрамарином, слоновая кость, медь и серебро замечательной чеканки.
На всякий случай Мегед с товарищами приехали на двух посольских машинах. Потребовался еще и грузовик. Полтора дня пришлось работать, чтобы вывезти клад из продутого холодными ветрами Хайгейта.
Внизу на первом этаже нашли личный архив покойного. О, в какой благополучной семье родился и как увлекательно — если, конечно, не считать старости — прожил он свою жизнь! От лиц на ранней семейной фотографии, сделанной в Тегеране, веет спокойствием, богатством и превосходнейшим положением. Как можно себе представить, что самоуверенный юноша в черном сюртуке и белой манишке кончит свои дни без единой родной души и не к кому будет обратить свой последний крик, кроме посла Израиля... А ведь в Кембридж, который он окончил, его рекомендовал не кто иной, как сам вице-король Индии лорд Керзон. В первую мировую войну молодой специалист по искусству ислама служил в британской разведке. Он чувствовал себя своим человеком в Европе и в странах Востока, знался с принцами и магараджами и, одержимый страстью, покупал и приобретал.
В зависимости от обстоятельств он менял имена, подписывался то 'Иохана бен-Дауд', то 'Мирза Дауд', то 'Иоханан бен-Давид'. Он не верил в Бога, не был сионистом, но в письмах цитировал Талмуд и рассуждал о еврейском государстве. Весь он состоял из противоречий. Богатый как Крез, еще задолго до того, как кончить жизнь в нищей комнате, он из скупости вел счета на полях газет, салфетках и квитанциях. И при этом, как выяснилось, еще в 1926 году отвалил Еврейскому университету в Иерусалиме тысячу томов гебраики и с полета персидских и арабских манускриптов. Нет, он не жил в Израиле — Израиль жил в нем. Колол вечной занозой.
Я рассказываю эту историю, напечатанную в газете 'Йедиот ахаронот' пятнадцать лет спустя встречи Аарона Мегеда с Иоханой Даудом, не из-за сходства ее фантастического героя с героями Диккенса или Мольера.
Зигзаги его жизни и его души не потому заслуживают описания. Они проходят через весь галут, через всю упорную любовь евреев к чужбине и всю их смиренную тоску по родине.
Поэтому, мне кажется, фигура нищего Креза и щедрого скупца много значительней даже его замечательной коллекции.
Мещанство во дворянстве
Речь пойдет о явлениях, на мой взгляд, присущих национальному облику Израиля, и наоборот, заимствованных в ущерб национальной самобытности. Хотя последние, вероятно, неизбежны у малых народов, над которыми простирается тень сверхдержав. Над одними — в форме штыка, над другими — мешка с чужим золотом.
Старый эрец-исраэльский писатель Ашер Бахар оставил прелестное описание Тель-Авива эпохи первой
