Чистопородная венгерка и в самом деле перевоспитала их сына коренным образом: под ее влиянием он начал задавать себе вопросы по национальному вопросу, да в такой острой форме, что в 1980 году покинул Венгрию и вместе с женой переселился в Израиль.
Его жена — человек высокой совести — считала, что как христианка несет личную ответственность за трагедию евреев. И за исковерканную душу мужа, отказавшегося от своего народа. Она сделала все, чтобы исправить эту несправедливость и решила идти до конца. Катрин — ныне Керен Бар-Шакед — еще в Будапеште приняла еврейство.
Папа Зикмунд слишком поздно раскусил, что за фрукт его невестка. Профессор на пару с Брурией из кожи вон лез, чтобы выбить у сына из головы сумасшедшую мысль о переезде в Израиль. В эту фашистскую страну, где арабов сажают в клетки умирать под солнцем пустыни. Уж если на то пошло, пусть едет в Штаты или в Германию! Не помогло. Доктор Габриэль Бар-Шакед, в прошлом Габор Зикмунд, в позапрошлом Габор Вейс, его жена, в прошлом Катрин Харди, ныне Керен Бар-Шакед, и их двое детей — в Израиле.
Там, где пересекаются параллели
Две жизни: одна проходит в кадрах документального фильма, показанного телевидением, другая изложена на страницах газеты 'Йедиот ахаронот'. Две истории: одна — маленькой еврейки из Будапешта, другая — маленькой немки из Кельна.
Маленькая еврейка родилась на окраины Буды. Отец болел чахоткой и вскоре умер. Мать приняла в дом сожителя, который выгнал девочку на улицу. Там ее подобрала одинокая старуха — обмывальщица покойников на еврейском кладбище. Она брала с собой ребенка в покойницкую. Девочка садилась на корточки на мокрый цементный пол и смотрела, как работает старуха.
Родители маленькой немки были кельнскими бюргерами среднего достатка. Отец любил книги, но держал их в гостиной, которая отпиралась только по случаю прихода гостей. Он также любил природу и брал детей на прогулки. Мать была педагогом Божьей милостью и поощряла в детях фантазию и склонность к искусствам. Так у дочери пробудился интерес к актерскому ремеслу. На это мать уже не рассчитывала. По убеждениям, которые исповедовались в доме, порядочные женщины не становятся актрисами и не выходят на подмостки, откуда до панели — один шаг.
К новым порядкам в Германии родители питали глубокое отвращение. От дочки это скрывалось — ребенок мог проговориться, выдать. Когда девочка захотела в 'гитлерюгенд', пришлось пойти на святую ложь, чтобы ее отговорить. Отговорить ее от театра не удалось: уже вышла из детского возраста. Дочь ушла из дому, примкнув к любительской труппе, которая вела полулегальное существование. При спущенных шторах читались запрещенные авторы, рассуждавшие об интернационализме.
В это время еврейская девочка из Будапешта, обритая наголо, сидела в концлагере. Еще задолго до немцев жизнь выработала в ней равнодушие к смерти и кошачью живучесть. Невероятным образом увертывалась она от транспортов в Освенцим и вместе со взрослыми деловито копала ямы, куда с фургонов и тачек сбрасывали тех, кто не дотягивал до очередного транспорта.
К моменту освобождения из лагеря от нее остался ушастый череп на тонком стебельке шеи, горячей от лихорадочного жара. Нашли ее в привычной позе — на корточках. Вместе с другими спасенными еврейскими детьми ее повезли куда-то, потом еще куда-то. Потом посадили в трюм, где от качки ее тошнило, а потом в трюм хлынула соленая морская вода.
Очнулась она под Хайфой в одном из бараков, обмазанных известкой, где отхаживали детей, нелегально привезенных из Европы. Благодаря усиленному питанию ее череп быстро покрылся жировыми тканями. Через месяц отросли волосы. Месяца через полтора еврейская девочка из Будапешта, подросток, отправилась в Иерусалим погулять с четырьмя подружками.
В это время немецкая девочка из Кельна, уже молодая актриса, обосновалась в Тель-Авиве. Что само по себе случай незаурядный. Тем более, ехать она собиралась совсем в другую сторону.
Перед тем, как рассказать, куда она собиралась ехать и как попала в Тель-Авив, надо заметить, что к моменту окончания войны в ней созрело решение уйти от своего народа.
Когда через три десятилетия о ней сделают документальный фильм, ей напомнят об этом ее решении. И упомянут в этой связи, что немцы по сей день продолжают утверждать, будто о преступлениях нацизма им стало известно только после войны. В ответ она помолчит, а потом скажет не за других — за себя: 'Кто хотел знать, тот знал'.
Итак, из Германии она решила ехать в страну гуманизма и интернационализма. Она так страстно хотела в эту страну, что пошла на подлог. Обманным путем занесла свое имя в списки перемещенных лиц из России, предназначенных к отправке в СССР. Так что хлебать бы ей интернационализм вместе с гуманизмом на Воркуте, если б английские оккупационные власти не заинтересовались чересчур немецкой фамилией в русском списке.
Ей пришлось объясняться с молодым английским военным следователем. Догадаться, как хороша она была в молодости, легко и без альбомных фото, показанных в документальном фильме. Еще и сегодня, когда она уже бабушка, она очень видная и статная женщина, а в 1947 году ей наверняка удалось бы уговорить английского офицера и добиться для себя Воркуты, если бы она в него не влюбилась.
Они поженились, а следователь был еврей и сионист. Он уехал с ней в Палестину, где тоже строили социализм. Так в Тель-Авиве, переполненном уцелевшими от немцев еврейскими мучениками, физическими и духовными калеками, появилась принявшая еврейство курносая красавица немка.
А бывшая девочка из Будапешта, гуляя с четырьмя подружками по Иерусалиму, забрела в арабскую часть города и больше не вернулась. После еврейского кладбища в Будапеште и нацистского концлагеря под Бухарестом ее в Иерусалиме схватили и увели арабы.
Ей исполнилось пятнадцать лет, а на Востоке и в тринадцать лет девочек превращают в женщин. Как раньше ничего не стоило ее убить, так теперь — изнасиловать и увести с собой. И опять она не погибла. Вернулась. После Шестидневной войны, то есть спустя целых два десятилетия.
Раздавить ее не удалось ни немцам с их передовой цивилизацией и лучшей в мире техникой, ни арабам из сел на выжженных холмах, где дома выкрашены в зеленую и голубую краску для отпугивания злых духов. Житель одного из таких сел взял ее в жены, а потом бросил. Уехал в Кувейт и забрал двух детей, которых она ему родила. Раз в неделю бывшая еврейская девочка из Будапешта ходила отмечаться на иорданскую полицейскую станцию, где ей каждый раз добром советовали принять ислам, чтобы не числиться в еврейских шпионках.
Она не приняла ислам.
И вот она уже в женах у другого араба и носит его детей, сначала девочку, потом мальчика. Красивые, непохожие на мать — худенькую, на вид старше своих лет, огрубевшую от физической работы.
С лица ее стерто всякое выражение. Из нее трудно слово вытянуть. Она не возражает иорданским полицейским, не спорит с родственниками мужа, умершего до Шестидневной войны и оставившего ее в Восточном Иерусалиме, а родственники грозятся убить ее, зарезать, если она сбежит и вернется с детьми к евреям в Израиль, где они ее все равно отыщут.
Не споря и не возражая, она при первой же возможности убегает и возвращается к евреям.
Но это произойдет через двадцать бесконечно долгих лет. А сейчас, в то самое время, когда ее с подружками уводят, скрутив руки, по арабским переулкам Иерусалима, в Тель-Авиве в 'Габиме' просматривают молодую актрису из Кельна.
В просмотровой комиссии сидят бывшие русские и польские евреи. В России и в Польше у них родственники, живые или погибшие от руки немцев. Просмотрев немку, они объясняют ей на ломаном немецком языке, что 'Габима' уезжает на гастроли в Америку, а когда вернется, ее примут в труппу. Но ей не терпится. Из 'Габимы' она идет в Камерный театр, где ее тут же принимают.
Начинается блестящая сценическая карьера. Начинается жизнь, которая была бы по тем временам невозможна для немки среди любого другого народа, испытай он на себе судьбу евреев.
Орна Порат — так давно уже зовут бывшую девочку из Кельна — это прекрасно понимает. В фильме она пытается объяснить дочери, как великодушно ее тогда приняли евреи, как помогли ей. Коренная израильтянка слушает свою мать невнимательно. Вопреки замыслу режиссера, ей не очень интересны сложности, которых она никогда не замечала ни в окружении матери, ни в своей семье.
