— О, я пойду, обожаю сказки, — быстро проговорила Джози и добавила: — Морин, ты ведь не против?
— Нет, не против, — прошептала та.
Она была потрясена, что явственно читалось у нее на лице. С таким же успехом я мог вытащить кинжал, который носил на поясе, играя Ирода, и вонзить ей в сердце.
Наступила мгновенная неловкая пауза, которую я прервал, вспомнив, как в сцене с яслями чуть не обрушился задник, и вскоре все принялись шумно и возбужденно обсуждать спектакль. Морин участия в этом не принимала, и, когда я поискал ее взглядом, ее уже не было. Она ушла, ни с кем не попрощавшись. Я брел домой один, сердито пиная пустую жестянку из-под табака. Не так уж я был доволен собой, но умудрился каким-то образом обвинить в «испорченном Рождестве» Морин. И не пошел к ночной мессе, как собирался. День самого Рождества провел дома в четырех стенах, по обыкновению скучно. На следующий день я выдержал поездку на спектакль, солгав родителям, что у меня только один билет. С Джози, Питером и Анной мы встретились на вокзале Чаринг-Кросс. Джози разоделась в пух и прах и облилась дешевыми духами. В антракте она смело попросила угостить ее джином с апельсиновым соком, превратив меня почти в банкрота, и во время спектакля пронзительно смеялась каждой сомнительной шутке, к большому смущению Питера и Анны. После я проводил Джози домой — ее семья жила в муниципальной квартире — и обнял в темноте под лестницей черного хода, куда она завела меня без долгих разговоров. Она засунула язык мне чуть ли не в глотку и решительно положила мою ладонь себе на грудь, на ней был жесткий, какой-то остроконечный лифчик. Я не сомневался, что она позволит мне зайти и дальше, но не собирался этого делать. Духи Джози не вполне заглушали застоявшийся запах пота от ее подмышек, и я уже устал от ее пустой болтовни и резкого смеха.
На следующий день я получил от Морин письмо, отправленное в рождественский сочельник, в котором говорилось, что лучше, если мы какое-то время не будем видеться после того, как закончатся представления нашей пьесы. Оно было написано ее круглым девичьим почерком на той же розовато- лиловой бумаге с ароматом лаванды, но над всеми «i» стояли обычные точки, а не маленькие кружочки. Я не ответил на это письмо, а направил послание Беде Харрингтону, в котором сообщил, что не смогу участвовать в последнем спектакле, и посоветовал попросить Питера Марелло взять на себя и роль Ирода. Я больше никогда не был в молодежном клубе и вышел из футбольной команды. Я скучал по физической нагрузке, и, вероятно, с тех пор моя талия начала раздаваться, особенно когда я пристрастился к пиву. Я подружился с молодым человеком по имени Найджел, работавшим в кассе театра, над которым располагалась наша контора, и мы обошли с ним чуть ли не все пабы в Сохо. Мы много времени проводили вместе, и только через несколько месяцев я догадался о его гомосексуальных наклонностях. Девушки в конторе, должно быть, причислили и меня к этой публике, поэтому в отношениях с ними я прогресса не добился. И в итоге расстался со своей девстенностью только в армии — все произошло быстро и убого, с подвыпившей женщиной из вспомогательной службы сухопутных войск, у стены в автопарке.
После рождественского спектакля я изредка видел Морин — как она шла по улице, садилась или выходила из автобуса, — но не заговаривал с ней. Если она меня и замечала, то виду не показывала. В своем неизменном темно-синем плаще, все с той же прической она стала казаться мне неискушенной девочкой. Как-то раз, когда я только что получил повестку в армию, мы с ней столкнулись в аптеке — я входил, она выходила. Мы обменялись несколькими неловкими фразами. На мой вопрос, как дела в школе, она сказала, что подумывает пойти учиться на медсестру, и спросила меня, как дела. Я ответил, что меня только что призвали, и выразил надежду, что меня пошлют за границу, где я узнаю жизнь.
В конечном счете меня обучили канцелярской работе и направили на север Германии, где до горизонта простирались свекольные поля и зимой было так холодно, что я плакал, стоя на часах, и слезы замерзали у меня на щеках. Единственное спасение от постоянной скуки я нашел в лицедействе и сочинении сценариев для художественной самодеятельности на базе — ревю, спектаклей, пьесок с переодеванием в женскую одежду и тому подобного. На гражданку я вернулся полный решимости сделать карьеру в шоу- бизнесе. Мне удалось получить стипендию в не самой престижной театральной школе Лондона, а по вечерам приходилось подрабатывать в пабе. Когда я приезжал в Хэтчфорд повидать родителей, Морин я не встречал. Как-то раз я столкнулся с Питером Марелло, и он сказал, что она дома не живет, учится где-то на медсестру. Это было около тридцати пяти лет назад. С тех пор я ее не видел и ничего о ней не слышал.
Всю прошедшую неделю я не покупал газет, чтобы не отвлекаться. И почти не слушал радио и не смотрел телевизор. Сделал исключение только в среду для матча между Англией и Норвегией и пожалел об этом. Какое унижение. Потерпеть поражение от компании любителей со счетом 2:0 и в результате, вероятно, вылететь с Кубка мира. Следовало бы объявить день национального траура и послать Грэма Тейлора на соляные копи. (Думаю, он и там выстроит своих товарищей по кандалам в соответствии со схемой 3-5-2 и заставит их всех натыкаться друг на друга, как английскую сборную.) Из-за этого я как минимум полдня не мог сосредоточиться на воспоминаниях.
По-моему, я никогда ничего подобного не писал. Возможно, я становлюсь настоящим писателем. Я обратил внимание, что в этом рассказе нет обращения ко второму лицу. Вместо того чтобы рассказывать историю словно бы другу или кому-то в пабе, как я обычно делаю, я пытался вникнуть в суть произошедшего и подобрать такие слова, которые с наибольшей точностью передавали бы ее. Я много правил. Разумеется, для меня это дело привычное: писать сценарий — это, главным образом, вносить исправления, но в ответ на предложения других людей. На этот раз я был единственным читателем, единственным критиком и сам исправлял текст по ходу развития событий. И еще я пошел на то, чего не делал с тех пор, как купил свою первую электрическую пишущую машинку, — писал от руки. Мне почему-то показалось более естественным воскрешать прошлое с помощью ручки, вместо того чтобы барабанить по клавишам компьютерной клавиатуры. Ручка подобна инструменту, режущему или копающему инструменту, продирающемуся сквозь корни и зондирующему скалистое основание памяти. Разумеется, в диалогах я позволил себе некоторые вольности, ведь все это происходило сорок лет назад, и никаких записей у меня не было. Но я абсолютно уверен, что все чувства передал верно, а это самое главное. И все равно я никак не могу оставить свое творение в покое: без конца беру отпечатанные листы, перечитываю, обдумываю и переписываю, вместо того чтобы прибраться в квартире.
Кухня, заваленная грязными тарелками и пустыми контейнерами от готовых блюд, купленных навынос, похожа на мусорную свалку, на кофейном столике высится стопка нераспечатанной корреспонденции, а автоответчик перестал принимать сообщения, потому что закончилась лента. Грэхэм, придя ко мне посмотреть матч, выразил явное отвращение к состоянию моего жилья. У него более высокие требования к ведению хозяйства, чем у меня, иногда он одалживает у меня совок и щетку, чтобы подмести свой маленький квадратик мраморного пола на крыльце. Боюсь, однако, что дни его ночевки здесь сочтены. Двое американских преподавателей из номера 4 приехали на летние каникулы и все время принимают гостей. Понятно, что они против того, чтобы у входа жил бродяга, через которого должны переступать, входя и выходя, гости. Вчера они сказали мне в лифте, что собираются пожаловаться в полицию. Я попытался убедить их, что Грэхэм не обычный бродяга, но без особого успеха. Сам он ничуть не помогает делу, презрительно называя их «эти гомики янки».
Читая и перечитывая свои воспоминания, я испытываю огромное чувство потери. Не только любви Морин, но и девственности — ее и моей собственной. В прошлом, когда бы я о ней ни думал — а случалось
