— К Сантьяго-де-Компостела, — произнес он, — на северо-западе Испании. Это очень древнее паломничество, восходит к Средним векам. Считается, что там, в Испании, похоронен святой апостол Иаков. «Сантьяго» — это «святой Иаков» по-испански. «Сен-Жак» по-французски. Морин где-то вычитала про этот паломнический маршрут, по-моему, в библиотечной книге. И решила его совершить.
— Пешком, — сказал я.
— Да, пешком. — Беда посмотрел на меня. — Откуда ты знаешь?
Я признался, что заглянул в открытку.
— Это нелепо, конечно, — заявил Беда. — Для женщины ее возраста. Полный абсурд.
Он снял очки и потер лоб, словно у него болела голова. Без очков лицо его казалось голым и беззащитным.
— Далеко идти? — полюбопытствовал я.
— Зависит от того, откуда начнешь. — Он снова надел очки. — Есть несколько отправных пунктов на разных маршрутах, все во Франции. Морин начала от Ле-Пюи, в Оверне. Оттуда до Сантьяго, кажется, около тысячи миль.
Я тихо присвистнул.
— Она опытный ходок?
— Да нисколько, — сказал Беда. — В ее представлении длительный поход — это прогулка по Уимблдон-коммон воскресным днем. Вся эта затея полное сумасшествие. Честно говоря, я удивлен, что она добралась до Пиренеев не покалечившись. Что на нее не напали, не убили.
Он сказал, что, когда Морин предложила совершить это паломничество, он вызвался сопровождать ее на машине, но она настаивала на переходе с трудностями, пешком, как средневековые пилигримы. По- видимому, они серьезно поссорились по этому поводу. В конце концов около двух месяцев назад она демонстративно уехала одна, с рюкзаком и спальником, и с тех пор он получил от нее всего две открытки, последняя та, которую я видел. Беда явно тревожился и одновременно злился на жену за довольно глупое положение, в котором он оказался: ему ничего не оставалось, как тихо сидеть и надеяться, что она благополучно дойдет до Сантьяго. Меня взволновала эта история, и, должен признать, я испытал некоторое Schadenfreude
[52]в связи с затруднительным положением Беды. Тем не менее приключение, в которое пустилась Морин, показалось мне на редкость донкихотским. Я сделал на этот счет какое-то замечание.
— Да, но дело в том, что в последнее время она пережила сильнейший стресс. Мы оба пережили, — добавил Беда. — Понимаешь, в ноябре прошлого года мы потеряли нашего сына Дэмьена.
Я выпалил слова соболезнования и спросил, как это случилось. Беда подошел к бюро и достал из ящика фотографию в рамке. Это был цветной снимок — молодой человек, крепкий и красивый, в футболке и шортах, улыбается в объектив, прислонившись к переднему крылу «лендровера» на фоне голубого неба и коричневатых кустарников.
— Его убили в Анголе, — сказал Беда. — Об этом писали в газетах. Он работал там в благотворительной католической организации, развозил беженцам продукты и предметы первой необходимости. Никто точно не знает, что случилось, но, видимо, какая-то группа повстанцев остановила грузовик, в котором он ехал, и потребовала, чтобы он отдал им пищу и медикаменты. Он отказался, и они вытащили его и водителя-африканца из грузовика и застрелили их. Дэмьену было всего двадцать пять.
— Вот ужас, — не к месту вставил я.
— Какой во всем этом смысл? — проговорил Беда, снова обращая свой взор в окно. — Он любил Африку, понимаешь, любил свою работу, отдавался ей полностью… Нам прислали его тело. Состоялась заупокойная месса. Пришло много людей, многих мы никогда даже не видели. Представители его благотворительной организации. Друзья из университета. Его очень любили. Их капеллан, который давал адрес, сказал, что Дэмьен — современный мученик. — Он умолк, задумавшись, а мне не приходили на ум никакие слова, поэтому минуту мы просидели в тишине.
— Человек надеется, что в подобные минуты вера послужит ему утешением, — снова заговорил он. — Но когда такое случается, обнаруживаешь, что это не так. Утешения нет. Наш врач настоял, чтобы мы сходили к какой-то женщине, которую он назвал консультантом, помогающим людям, потерявшим близких. Глупая женщина, которая сказала, что мы не должны винить себя. Я спросил, с чего мне чувствовать себя виноватым? Она ответила, потому, мол, что мы живы, а он — нет. Никогда не слыхивал подобной чепухи. Думаю, что Дэмьен поступил глупо. Надо было отдать этим тварям ту проклятую еду и уехать, и ехать без оглядки с этого чертова континента.
При воспоминании об этом он даже побледнел от злости. Я спросил, как перенесла трагедию Морин.
— Тяжело. Дэмьен был ее любимцем. Она была в отчаянии. Поэтому и отправилась в это свое нелепое паломничество.
— В смысле, в качестве терапии? — спросил я.
— Полагаю, можно и так назвать, — согласился Беда.
Я сказал, что мне, пожалуй, пора.
— Но мы так и не поговорили о прежних днях в Хэтчфорде, — возразил он.
Я ответил, что, может, в другой раз.
Он кивнул.
— Хорошо. Позвони мне. Знаешь, — продолжил он, — ты никогда мне особенно не нравился, Пассмор. Я все время думал, что тогда, в молодежном клубе, ты ничего хорошего в отношении Морин не затевал.
— Ты был абсолютно прав, — сказал я, тем самым вырвав у него еще одну слабую улыбку.
— Но я рад, что ты сегодня приехал, — продолжил он. — Сказать по правде, мне немного одиноко.
— Морин когда-нибудь обо мне говорила? — спросил я.
— Нет, — ответил он, — никогда.
Он говорил без злорадства или удовлетворения, просто констатируя факт. Пока мы ждали вызванное такси, он спросил, есть ли у меня дети. Двое, ответил я, один женат, вторая живет с другом.
— Да-да, теперь так делают, — подхватил он. — Даже наши. Ничего такого в этом не видят. Не то что мы в молодости, а?
— Это уж точно, — согласился я.
— А твоя жена, чем она занимается?
— Она преподает в одном из новых университетов, — ответил я. — Отвечает за учебный план. А на самом деле тратит много личного времени, утешая учителей, переживающих нервные срывы из-за национального учебного плана.
— Меня это не удивляет, — сказал Беда. — Там черт ногу сломит. Я хотел бы познакомиться с твоей женой.
— По правде говоря, она совсем недавно меня бросила, — сообщил я.
— Да? Значит, мы с тобой друзья по несчастью, — заметил Беда в характерной для него неуклюжей попытке пошутить.
В этот момент позвонили в дверь, и утомительно болтливый водитель отвез меня на станцию «Уимблдон». Я не был расположен к светской беседе о погоде и прогнозах касательно теннисного турнира. Мне хотелось обдумать ошеломляющие открытия этого утра.
У меня зреет мысль настолько безрассудная и волнующая, что я даже не решаюсь пока доверить ее бумаге.
