Но вот темно совсем. Последнее людское,Последний шум вдали неясно угасал…Легло на тишь, на мрак, на опустелость залПрощающее, умное, большое…Зачем же плакать так, ты, сердце Арлекина?О, улыбнись, молчи… И вот безмолвен я,И с люстры падает усталая змея,Медлительная лента серпантина.
ДЖЕНТЕЛЬМЭН И ГАВРОШ
Богатый джентельмэн с седою шевелюрой,С тем холодом, в котором много хмуройПрезрительности, зла и благородства,Со взором, видящим все тени и уродства,И уличный Гаврош, живой и полупьяный,С ужимками умнейшей обезьяны,Столкнулись вечером. На город безобразныйЛег выспренный закат и бросил блеск экстазныйНа тех бесчисленных, что с ритмом батальоновСвой marche patriotique во славу двух Законов –Желанье Женщины и неименье Цели –Немолчно отбивают по панели.Гаврош кричал: «Паденье министерства!Расстрел бастующих! Неслыханные зверства!Падение бумаг! Вот номер 'Радикала'!»И джентельмэн спросил, прищурившись устало:«Что нам с тобой, мой друг, до смены кабинета?»«Monsieur, для Вас, меня и дамы полусветаСамо восстание уже имеет цену!»Гаврош понравился седому джентельмэну.
ЦИРКАЧКА
Как на Гольбейновской гравюре, смерть брелаЗа гибкою спиной актрисы.Дитя трапеций и кулисы,Она циркачкою-наездницей была.Я часто с ней ходил в пропахший морем портО тропиках мечтать безмолвно,Когда холодный и великолепный нордГонял однообразно волны.Закутавшись в плащи, на серых камнях дамб,Вдвоем, как статуи печали,Смотрели молча мы на дали,На копьеносный и колеблемый, как ямб,Отряд таинственно-красивых кораблей,На толстые, как бюргер, бочки,На просмоленных и обветренных людейИ дальние суда, как точки.И я любил ее – лицо и стук шагов,Болезненность и благородство…Как обаятельно банкротство,Когда оно интеллигентно и без слов!И я ведь знал ее так остро-глубоко,Ее vin triste прогулок к морю…О, эта литургия горю!А все ценили в ней эффект и более всего –Сквозь зубы брошенный, как будто с полусна,Призыв лениво-дерзких нотокТого «поди сюда», которое онаЗаимствовала у кокоток.