приятные запахи. Я приехал туда через планету вечного льда, и такая смена климата успокаивающе действовала на нервы. Мне всегда нравилась эта черта Космострады. Внезапные перемены, резкие контрасты. Да, эта планета здорово походила на Озирис. Однако скалы там были немного более бежевыми. Да, вот такими. И деревья были чуть-чуть другие. Они были повыше, а листва на них была рыжеватая – вот такая, точно. Если вспомнить, то луна на Озирисе тоже крупная, но она будет поприлизаннее, не столь изрытая – вот как картошка со шрамами от юношеских угрей – и все. И…
Я подскочил, когда до меня дошло, что же происходит. Это была поверхность Озириса – бежевые скалы, рыжеватые деревья, луна-картошка. Я изменил картину.
Я отошел прочь. Или же эта картина прочла мои мысли и изменилась. Ик! Не нравятся мне такие штучки, которые висят по стенам и читают мои мысли. Они мне совсем не нравятся. Пусть я покажусь вам нецивилизованным ретроградом – не нравятся, и все.
Я шагал по комнатам. Тут было множество вещей, которые можно было рассматривать, на стенах висели еще несколько картин, но я уже несколько перепугался. Я остановился и посмотрел на керамические сосуды, выставленные на одной из полок. Такие сосуды могли быть сделаны на любой планете, включая Землю. В ней было что-то от посуды, которую делают американские индейцы – но я не знаток, так что не возьмусь судить.
Вся моя компания вырубилась в одной из больших комнат. Джорджи и Винни закатились в один пушистый клубок. Карл и Лори – тоже, только пушистыми их не назвать. Сьюзен и Дарла растянулись рядом на огромной круглой кровати, похожей под балдахином на цирк шапито, а длинный, тощий Джон лежал перпендикулярно к ним в ногах кровати. Все трое образовали греческую букву «пи». Роланд свернулся на диване. Юрий и Зоя улеглись на разных кушетках. Эти двое были плохо подобранной парой. Я подумал о том, сколько же лет они составляли такую странную семью. Наверное, для них это все было настоящим адом. Но, в конце концов, их длинное отчаянное путешествие должно было наложить на них свой отпечаток, поэтому они казались более враждебными друг другу. Но, даже принимая во внимание все эти вещи, я зачастую жалел, что подобрал их. Иногда их перепалки и меня доставали.
Я осмотрел их всех, пытаясь обнаружить признаки того, что их сон был неестественным, а вызванным какими-то препаратами, и ничего такого не обнаружил. Потом я понял, как выключить некоторые из ламп. Все лампы были разными, и ни одна из них не работала на электричестве. Я оставил одну слабо светиться – это была лампа на длинном гибком стержне, с абажуром из раскрашенной бумаги – и вышел из комнаты, чуть не упав, когда споткнулся о длинную ногу Лайема, торчавшую из-за края коротковатого дивана.
Делать мне было просто нечего. Вокруг не было никаких книг, никакого чтива вообще. Может быть, оно и было, но не в привычной форме, поэтому я его мог просто и не распознать. Я не подумал о том, чтобы захватить с собой колоду карт.
Каким-то образом я оказался в комнате, которую не видел раньше, и в ней был балкон, откуда открывался вид.
И какой вид!
Это был Микрокосмос на закате, величественно простиравшийся от горизонта до горизонта, километр за километром самых разных пейзажей и цветов. Небо было чернильно-голубое на востоке, оргией оранжевого и красного на западе, потому что там «солнечный» диск стремительно заходил за горизонт. Я смотрел, как быстро тут наступала ночь, гораздо быстрее, чем на любой известной мне планете. Это больше походило на то, как быстро захлопывается дверь. Солнце упало за плоский диск Микрокосмоса – и тут же наступила ночь. Звезды проступили на небе, как маяки, вращаясь в своих хрустальных сферах. Внизу все было темно. Нет. Тут и там сверкали отдельные огоньки. Жители? Автоматическое освещение? Невозможно было определить. Я смотрел, как вращается надо мною небо, и думал.
Потом я снова зевнул. Ох, трудненько же мне придется. Мне надо было непременно лечь и проспать свои восемь часов.
Ночной холод стал проникать мне во все косточки, и я снова ушел в комнату, обратив внимание на то, как слегка, но резко изменилась температура. Комната все еще была теплой. Наверное, в ней существовал какой-то барьер, который не пускал ночную прохладу вовнутрь. Ведь не было никаких дверей, чтобы оградить ее от внешней среды.
Через десять минут я обнаружил, что заблудился, и никак, ни за какие коврижки не мог понять, как это случилось. Я не мог найти наши комнаты. Мне пришлось пробежаться через множество незнакомых и странно обставленных комнат, потом я оказался в той части помещений, где были выставлены еще какие-то машины и скульптуры. Я покричал. Никакого ответа. Я не выходил ни на какие лестницы, стало быть, я должен находиться все еще на том же самом этаже. Я снова обежал все кругом, и чем больше я бегал, тем больше терял ориентацию.
Я нашел одинокую комнатку с одной-единственной кроватью в ней. Кровать была только губчатым матрацем, который был слегка приподнят над полом. Я сел на него и скрестил ноги. Неужели я так отчаянно заблудился в такой короткий срок? Ладно, как раз об этом Прим и предупреждал нас. Что мне делать?
Прим сказал, что свяжется с нами через три часа. Сколько, интересно, прошло времени с тех пор? Он скоро появится. Может быть.
Я начинал немного беспокоиться. Но нечего делать – так уж получилось. Мы все были оставлены на милость Прима, если он хотел бы причинить нам неприятности, он мог бы это сделать в любом случае. Мур и его люди вряд ли могли быть где-то поблизости – хотя это и невозможно было исключить, все равно вероятность этого была чересчур мала. Но они скорее всего сами потерялись бы в этом замке, точно так же, как потерялся я. Если они были здесь. Прим наверняка их где-нибудь разместил, и они скорее всего будут тихо сидеть на своих местах.
Ничего не осталось делать, кроме как лечь. Комната была пуста и темна, только из коридора проникал в нее слабый свет. Тишина. Чужая, всепроникающая тишина. Я слышал, как бьется мое собственное сердце, чувствовал, как по жилам течет кровь. Меня всего пронизало чувство невероятной удаленности от родного дома. Сколько же времени я там не был? Вообще-то говоря, несколько месяцев. А чувствовал я себя так, словно прошли века.
Господи, как же я устал. Ладно, это и так было ясно. Спать.
Начались сны…
Это было примерно так:
Черные солнца, сгоревшие солнца, солнца, которые прошли коллапс, выдохлись после веков и вечностей свирепого огня. Вселенная состарилась и умирала. Холодно было между пепелищами и между все еще светящимися звездами. Теплые пылевые облака, которые некогда породили новые солнца, давным-давно выплеснули свое последнее потомство. Галактики разбежались далеко друг от друга, они все еще разлетались прочь от древних всплесков энергии, которые придали им их начальное ускорение. Они все еще замедляли бег, но никогда им не остановиться. Время никогда по-настоящему не остановится. Это будет продолжаться до тех пор, пока не потеряет всякий смысл.
Вселенная хрипела и судорожно вздыхала. Она старела. Тепловая смерть подстерегала ее, и надежды не было.
На планете, принадлежащей солнцу, которое скорчилось до холодной белой булавочной головки в небе, на планете, которая была конструкцией, созданной из переработанного материала ее солнечной системы, собрался совет. Дата была установлена за четыре тысячи лет. Совет начался вовремя.
Было единодушно решено, что надо что-то сделать, чтобы дать достойное окончание великой истории. Драме Вселенной. Разумеется, просто так оставить вселенную умирать не соответствовало эстетическим принципам. Нужно было красиво закончить драму. А иначе зачем была вся долгая борьба? Зачем тысячи миллиардов рас и культур развились, созрели, увяли и умерли? Ради чего?
Ответ был таким: почему не может вселенная окончиться так, как она наверняка окончится сама, когда нечего будет больше сказать в назначенное тому время?
Возражение было таково: сказать и так больше нечего, но она еще не закончилась. Вселенная истощена и бессмысленно ковыляет на пути к забвению. Нет такой расы, у которой хватает воли продолжить поиски и сражения. Общепринято, что все, что может быть сделано, что стоит делать, уже было
