Потом, лежа рядом с затихшим, глубоко дышавшим Леклерком, она оперлась на локоть и стала рассматривать его расслабленное лицо. Лицо спящего было до возмутительности непроницаемым. Разве она что-то произнесла вслух? Неужели она произнесла имя этого жесткого, незаинтересованного человека? Даже сейчас, когда она была пресыщена, уверена в своей победе над Леклерком, мысль об этом лице снова разожгла в ней желание. Она протяжно прошептала:
— Налатан. Налатан.
Глава 62
— Ты не можешь требовать этого от меня!
— Налатан, это не шпионство. Просто говори с ней, слушай, что она говорит. Она тобой восхищается. Так мы сможем понять, что делает Леклерк.
— Сайла, ты понимаешь, что говоришь? Ты хочешь, чтобы я вошел к ней в доверие и пересказывал тебе все, чем она со мной поделится?
Желудок у Сайлы сжался в комок. Налатан повторил все то, что она говорила себе самой. В устах другого это звучало еще более неприглядно. Она подошла к одному из массивных кресел, стоящих перед камином в зале аббатства, и тяжело опустилась на него.
— Сдаюсь. Мне стыдно. Прости меня.
Подняв лежавшую возле камина кочергу, Налатан пошевелил дрова в камине. Сайла невольно улыбнулась: это был толстый металлический стержень длиной с ногу мужчины со зловещего вида крюком на конце. Она часто пользовалась кочергой, но ей приходилось держать ее обеими руками, особенно когда крюк застревал в дровах. В руке Налатана кочерга послушно мелькала среди пылавших дров. Теперь его грубоватое честное лицо было спокойно.
Налатан нарушил наступившее было молчание:
— Ты так опасаешься Леклерка? Или это касается девушки? — Налатан говорил тихим голосом, растягивая слова, как было принято в его родной пустыне. Сайла помнила, что Налатан использовал этот прием, когда хотел быть официальным. Ее это задело.
— Я не опасаюсь ни того, ни другого. Мой опыт подсказывает мне, что девушка не заслуживает доверия. Этот мужчина располагает могуществом. Он знает такое, что мы не можем даже представить себе, и охотно делится своими знаниями с нами. Или нет?
Налатан воткнул крюк в сгоревшее полено. Неприятно заскрипели угли. По коже Сайлы пробежали мурашки, она вцепилась в подлокотники кресла.
— Я все еще служитель Церкви, несмотря на то что меня, как и тебя, отлучили. А еще я твой друг. Я воспользуюсь своим правом тебя предупредить. Церковь не может отказаться от своего нрава самозащиты, но при этом она обязана защищаться от того, что доподлинно ей известно, а не от того, что только предполагается. Не хочешь же ты лишиться своего доброго имени? Из-за не заслуживающей доверия девушки? Из-за одинокого мужчины?
— Ты очень добр. Я горжусь тем, что ты считаешь меня своим другом. Мне нужна твоя мудрость.
Налатан тихо рассмеялся.
— Мудрость. Я еще не спятил, поэтому некоторые считают меня умным.
Оба понимали, что он имеет в ввиду долгое безвестное отсутствие Тейт. Что же тут можно было сказать? Налатан вытащил кочергу из огня и внимательно стал ее разглядывать, будто ответ на его вопросы был среди следов, оставленных на кочерге кузнецом. Держа кочергу в правой руке, он осторожно положил ее на бедро. Неожиданно он схватился за крюк левой рукой. Сайла видела, как на его лбу выступили капельки пота. Налатан мучительно улыбался. Пот тоненькими струйками сбегал по его лицу. Жилы на шее вздулись. Медленно и неотвратимо кочерга стала сгибаться.
Сайла была уверена, что почувствовала запах паленой кожи. Она протянула было к нему руки, хотела крикнуть, чтобы он перестал, но остановилась. Поступок Налатана поставил ее в тупик. Все же в этом было какое-то неясное понимание, намек на протест, выразившийся вызовом и болью.
Налатан отбросил испорченную кочергу. Она загремела на каменном полу, вызвав целый каскад эха в огромном зале. Он поднялся на ноги, и колено, которым он упирался в кочергу, громко хрустнуло. На шерстяном полотне брюк остался черный след.
— Вот моя мудрость! — Движением подбородка Налатан указал на кочергу. — И здесь. — Он поднял левую руку, на которой вздувались волдыри. — Вот что у меня остается без нее. Сила и терпение. Я терплю.
Что-то подсказало Сайле, что ей лучше промолчать. Налатан удалился.
Он был благодарен Сайле за то, что она не проронила ни слова. Клокотавшая внутри его ярость грозила превратить его в подобие несчастных животных, заболевших бешенством. Он дважды видел таких бедолаг. Воспоминания об этом преследовали Налатана. Взбесившиеся собаки шатались, выли и скалились, кусали кого попало. Укушенные ими также становились обреченными. Обычно Налатан усмирял свою ярость, доводя себя до полного изнеможения. Ежедневно он занимался тренировками с Волками, переходя от одной группы к другой, вступая в поединок с теми, кто хотел проверить свою сноровку. Это было прекрасной отдушиной. Он мог играть в убийство, не отвечая за последствия. Никто из старательных молодых воинов не понимал зловещего смысла странно моргающих глаз Налатана, его неожиданно раздувавшихся ноздрей. Они не понимали, что такие сигналы всегда предваряли разящий выпад или удар. Никогда им не узнать, как трудно было Налатану удержаться от этого выпада или не нанести смертельный удар.
Сегодня звуки ударов стали о сталь и возбужденные мужские крики притягивали его к себе, как звук журчащей воды притягивает к себе жаждущего.
Помещение для переодевания представляло собой длинное приземистое сооружение на краю тренировочного поля. В торцах имелось по двери, вдоль стен через равные небольшие интервалы располагались окна. Внутри помещение было таким же угрюмым, как и снаружи. Повседневная одежда воинов помещалась в грубые полотняные мешки, висевшие на вбитых в стены крюках. Тренировочные доспехи, если их не надевал Волк, были аккуратно сложены под пустым мешком. После вчерашней бури стояла прекрасная погода. Помещение продувалось крепким ветерком. Через окна в него врывались золотистые столбы солнечного света.
Налатан натянул плотную хлопковую фуфайку, поверх нее тяжелую кожаную куртку с тонкими защитными стальными пластинами. Металлические полоски были и на кожаных штанах. Затем настала очередь стального шлема Оланов с кожаной подкладкой. Налатан его ненавидел. В нем было жарко. Прикрывавший шею и уши кожаный колпак плохо пропускал звуки, но создавал какой-то отдаленный раздражающий рев. С ворчанием он завязал шнурки шлема под подбородком. Налатан был вынужден признать, что шлем несколько раз спасал его от головной боли. И, наверно, от нескольких шрамов. Наконец негнущиеся рукавицы, в которых можно было держать только пику или мурдат.
Надевая левую, Налатан царапнул свежий ожог на своей ладони. Он поморщился больше от досады, чем от боли.
Его личное оружие стояло у стены, забытое на долгие недели. С чувством вины Налатан взял в руки меч и боевой посох. Стоя один в залитом солнечным светом помещении, Налатан вспомнил, как однажды танцевал с оружием. Был жаркий праздничный день. За ним наблюдала Тейт. Музыкант заставлял барабан звучать в ритме биения его сердца. Налатан вспомнил, как трудно было танцевать на песке. Ликующая в его сердце любовь рассмеялась над этим препятствием и сказала:
— В таком случае ты будешь летать! Тебя ничто не может остановить! — И Налатан летал. Потому что Тейт была рядом с ним.
Меч в его правой руке позвякивал о посох, когда Налатан выходил на улицу. Его окликали улыбающиеся друзья. Он отвечал на их улыбки, произносил приветствия, отзывался на их грубоватый юмор.
Им нельзя было позволить увидеть кровавого разъяренного зверя, таившегося в нем.
К Налатану подошел его давнишний приятель-десятник.
— В моей десятке новичок, с которым тебе следовало бы познакомиться. Из баронства Фин. Ты
