Мадеху, – несмотря на то, что он полон нерешительности.
Сэмиас встала и, опираясь на Атиллию, направилась в сад. Евнухи в митрах из кожи пантер разгоняли перед ней рабов и клиентов; вооруженные преторианцы становились в ряд среди листвы дерев, томных ветвей кипарисов и зелено-розовых кустов, испещренных кроваво-красными цветами. Они оставались молчаливыми. Иногда пронзительные вопли труб прорезали воздух. Вдали, под округлениями белых портиков, с важным видом проходили сенаторы и трибуны, направляясь к Маммее. Над разноцветным, пустынным перистилем поднималась башня, воздвигнутая Элагабалом, мрачная и варварская, окутанная в гиацинтовый, багровый и малиновый цвета. Тогда, содрогаясь, удрученная, встревоженная в глубине души, она побледнела под слоем румян и пошла обратно вместе с молчаливой Атиллией, проникнутая непреодолимым желанием увидеть Элагабала там, в Старой Надежде.
IX
– Раб, пропусти Атту, несущего Империю Ее Светлости Маммее.
Перед Аттой сейчас же открылась маленькая дверь сада, аргираспиды давали ему дорогу, важные люди смотрели на него, скрестив руки на красивых складках тог, с обнаженными головами. Его уже знали здесь; его имя даже было скромной надеждой некоторых, не забывших помощь, оказанную им Маммее во время восстания. И Атта торжествовал, в чистой одежде, с манерами ученого, едва избегнувшего жизни паразита. Партия Александра щедро доставляла ему средства, и он жил с единственной заботой свергнуть Черный Камень ради торжества христианства и при этом падении Империи занять такое положение, которое поставит его во главе христиан и защитит от нужды.
С таинственным видом Атта вошел во дворец, к возраставшему удивлению приближенных и рабов, говоривших себе, что этот человек, должно быть, обладает каким-то талисманом, если его так принимает Маммея. Им было еще удивительнее, что сестра Сэмиас, услышав его имя, медленно возвратилась в свои покои, куда он последовал за нею, за занавеси входа, раздвинутые рабами, появившимися из углов коридоров, из полумрака, среди которого блестело вооружение преторианцев: их шлемы и панцири.
Атта остановился перед ней, не падая ниц, не опускаясь на колени, но сохраняя спокойствие перед ее красотой и упорным взглядом. Маммеа ждала от него важных сообщений, и теперь он, гордый и возбужденный, уверенно смотрел на нее.
– Ты это утверждаешь? – сказала Маммеа, в глазах которой сверкали искры. – Ты думаешь, что час наступил? Легионы, наконец, желают покинуть Нечистого ради моего возлюбленного Александра?
Атта повторяет свои слова. Целыми днями он внушает солдатам мысль низвергнуть Императора, потому что это сделает их господами Рима, по горло насытит их золотом и вином, отдаст в их власть прекрасных жен сенаторов, друзей Элагабала, прекрасных дочерей из восточных семейств, последовавших за ним из Эмесса. Лагерь преторианцев трепещет в страхе ожидая такого погрома, и теперь достаточно одной искры, чтобы все воспламенить.
– Ты думаешь, ты думаешь?
Маммеа упорно повторяла эти слова, в то время как Атта угодливо распространялся. Все устроил Атта, и победа близка, к тому же без ужасной опасности нового столкновения между христианами и солдатами.
– Преторианцы не нападут больше на христиан, потому что знают, что христиане тебя поддерживают. Правда, есть еще восточные христиане, которые будут защищать Элагабала, но это не имеет значения: они не угодны Крейстосу.
Он думает при этом о Зале, Севере, Геэле, о всех, кто считает перса своим духовным руководителем, о всех, кто присутствовал на восточных собраниях, слух о которых дошел до него: там кровь каждого, извлеченная уколом золотой иглы, собирается в золотую чашу, откуда все пьют, и преторианцы, исполнители гнева Крейстоса, воздадут им должное в тот день.
– Да! Преторианцы расправятся с ними, Светлость, потому что обряды восточных христиан сближают их с мерзостным Элагабалом. Меч воинов убьет Геэля, Северу, Заля, всех последователей извращенного учения о Крейстосе.
Он воспламенился:
– Надо посеять смуту среди преторианцев, уверив, что Элагабал хочет убить твоего Сына. Завтра же я покрою грязью статуи Александра, и ты обвинишь в этом Императора и Сэмиас. Я буду действовать. Если преторианцы будут тревожиться о твоем Сыне, я подниму их и направлю к Старой Надежде.
И, вновь охваченный ненавистью, он продолжал:
– Преторианцы убьют их всех, и Крейстос не потерпит позорного извращения его учения. Смерть Залю! Смерть Севере! Смерть этому Мадеху, вольноотпущеннику Атиллия, который вчера еще присутствовал на их собрании и, без сомнения, научил этих нечестивых христиан таинствам Черного Камня, жрецом которого он был! Я следил за ними и знаю это. Риму нужна кровь, чтобы омыть его от беззаконий, чтобы небо над городом стало ясным и видело только два трона, высоко стоящих на земле: престол Крейстоса и престол твоего Сына над обновленным человечеством. Кровь, как огонь, очищает все!
– И Сэмиас умрет? – спросила Маммеа, вспомнив, что все же они родились от одной матери, но и подумав при этом о неизбежности убийств, потому что остановить разнузданных преторианцев будет некому.
Атта все также жестко ответил:
– Да! Сэмиас и Элагабал, и Атиллий, и все, все вместе с Северой, с Мадехом, с Залем! Если ты этого не хочешь, я уйду, ты не увидишь меня больше, и Крейстос покинет Рим и тебя.
Он и впрямь готов был уйти, но Маммеа взяла его за руку.
– Нет, останься! Скажи мне, что мой Сын восторжествует над Западом и Востоком, что он станет Божественным Императором, и что конь его будет попирать порабощенную землю. Скажи мне это и действуй для него, действуй для меня!
В этот миг она была очень красива, – с большими ясными глазами, белой кожей, прямым носом, твердым подбородком, с прической, подвязанной золотой лентой, с высокой талией и выпуклой грудью под пурпурной паллой, затканной драгоценными камнями и металлами. Туман честолюбия, жаждущего удовлетворения, окутал ее лицо, которое алеет, как кровавая заря. Во Дворце продолжается шум: трубы звучат в разных концах; оружие сверкает вдали; листва деревьев в саду мрачно шелестит, словно оттуда исходит шепот убийц. Можно подумать, что Маммеа слушает его с наслаждением, она высовывается в округлое окно, вдыхая запах свежей крови, который там уже чуется. И Атта, позади нее, смотрит. Рим расстилается внизу: на его улицы и площади, словно оседает золотисто-красный туман, как покрывало, пропитанное кровью, придавая всему городу живописность Мацелла, мясного рынка, а жителей – пеших, едущих верхом или покачивающихся в носилках – всех до единого как бы облекая в красные, с облаками пламени, одежды.
Временами группы людей, узнавая Маммею, направляются к Дворцу с другой стороны сада и приветствуют ее; солдаты и офицеры бегут с какими-то возгласами; ей выражается преданность безымянной толпы, осуждающей Элагабала. Как раз в это время Сэмиас, печальная и утомленная, возвращается с Атиллией, и сестры обмениваются быстрым взглядом. Непримирим и холоден взгляд Маммеи, печален и покорен взгляд Сэмиас! Одна из них видит свой головокружительный подъем вместе с Александром, другая – гибель вместе с Антониной; одна будет жить в Императорском дворце, – и народ падает к ее ногам, а войска в ее честь заполонят землю с поднятым наготове оружием, другая унизительно умрет, среди насмешек толпы и надругательств преторианцев.
Скоро Сэмиас скрылась; Маммеа обернулась и встретилась глазами с Аттой, сильным и торжествующим.
– Я сказал тебе, Рим за тебя, – проговорил он, – ибо через тебя Крейстос воцарится над Римом.
X
Сэмиас и Атиллия, сопровождаемые Хабаррахой, покинули Дворец с необъяснимым страхом, и чтобы их не узнавали на улицах, оделись подчеркнуто просто. На Палантине они попали в громадную толпу, ревущую и размахивающую руками, здесь же мелькали крупы лошадей, запряженных в колесницы, – их возницы щелкали кнутами. Все это было пронизано атмосферой бездумного ликования, словно люди впервые увидели мир и погрузились в него без остатка. Они сновали взад-вперед, при этом оказывая друг другу знаки пристального внимания: патриции ворчали на клиентов; рабы отстранялись от ударов; педагоги уводили детей; женщины в носилках делали знаки отвратительным субъектам с гладкими лицами евнухов, и на ступенях портиков поэты читали перед сидящими критиками, с широкими спинами, напоминавшими бурдюки. И никто не говорил ни об Элагабале, ни об Александре; никто не думал об Империи, – принадлежит
