И тут я увидела глаза Аптекаря. Он стоял на пороге и смотрел на меня.
В его взгляде было столько любви.
Но когда он заговорил, он заговорил не со мной.
А с Ириной.
– Формулы нет, – сказал он ей. – Зря ты мне не поверила. Ее нет. Я ее уничтожил. Давным-давно.
– Ты не мог, – сказала Ирина. – Ты слишком любишь деньги.
– Если бы я любил деньги слишком, я продал бы формулу. Или сам пустил «князя» в производство. Но я не сделал этого. А значит, я люблю деньги в меру. Но ты-то – ты что собиралась сделать с формулой? Кому ты хотела ее продать?
– Я нашла бы людей, – с нажимом произнесла Ирина. – Мне нужно было только заполучить ее в руки! Много нашлось бы желающих.
– Не сомневаюсь, – усмехнулся отец.
В его усмешке было облегчение. Я поняла, что он имел в виду. Он опасался, что Остерман связалась с людьми, которые теперь начнут охотиться на нас. Из-за формулы, которая уже много лет назад как стала пеплом.
– Отдай мне оружие, и я обойдусь с тобой гуманно, – продолжил Воронов.
Похоже, Ирина наконец поверила ему. Ее руки, сжимавшие пистолет, сильно задрожали.
– Ты уничтожил труд моего отца. Его детище. Что ж, око за око. Я убью твою дочь.
Отец бросился на нее, но она успела.
Успела нажать курок.
Как же у меня болит затылок!
Та сумасшедшая, что в затылок мне стреляла?
Да нет. Не может быть. Я ведь стояла к ней лицом.
Это какая-то головоломка, подумала я, открыла глаза и засмеялась.
Тут же вокруг меня появилось много людей. Они хлопотали, суетились, и все пытались выяснить, что меня так развеселило.
Но оказалось, что объяснить соль каламбура «головоломка» мне не под силу.
Поэтому люди в белых халатах подняли градус беспокойства.
И вдруг стало тихо, как бывает, когда входит Аптекарь.
Он и в самом деле вошел, и все сначала замолчали, а потом ушли из комнаты.
Аптекарь сказал:
– Как ты, маленькая моя?
– Хорошо, папочка, – сказала я и заревела.
А он сел рядом и обнял меня.
И мы просидели так долго, долго – крепко обнявшись, простив друг другу все обиды, прошлые и даже будущие, простив друг другу все вперед, на много лет, на всю жизнь.
– Она попала в меня?
– Нет, что ты. Я оттолкнул тебя, ты упала и ударилась затылком о косяк.
– Вот почему у меня так болит голова.
– Ага.
– А что было в тетради? Там действительно нет формулы?
– Тетрадь – мой дневник. Я вел его для себя, но хотел, чтобы ты прочитала его когда-нибудь. Там про твою маму. Про Стасю. Глупо, что я обставил все столь таинственно, да?
– И вовсе не глупо. Очень красиво. Загадочная гравировка на брошке…
– Во мне иногда просыпается мальчишка, читавший Жюля Верна и Стивенсона… А формулы давно нет. Я уничтожил ее много лет назад. Но Ирина не верила мне. Мне кажется, она слегка помешалась на этой формуле. И с годами ее помешательство усилилось, приобрело характер мании. Я виноват, что не понял этого. Что подверг тебя такой опасности. Это мне урок.
– Что теперь с ней будет, папочка?
Он поцеловал меня в голову.
– Не думай об этом, ладно?
Я решила не настаивать на более развернутом ответе. У меня имелись дела поважнее.
– А Стася? Что будет с ней?
– Я позабочусь об этом, хорошо?
Я взяла отца за руку. Я сказала ему:
– Слушай. Не скрывай больше от меня ничего. Давай у нас не будет секретов. Давай всегда говорить друг другу правду.
– Ладно, – согласился отец. – Его… Того человека, с которым Стася уехала, взяли. Но Стаси с ним не было. Он сказал, что она сбежала. Сказал, что она заподозрила что-то неладное и скрылась, обманув его…
– Он ведь может врать, папа!
– Может. Но я так не думаю. Мы работаем над этим, Ася. И я уверен, все будет хорошо. Ты не поверишь мне, но я всю жизнь чувствовал, когда Стасе хорошо, а когда плохо. Ее огорчения были моими, ее радости заставляли меня улыбаться. Хотя она и жила в отдалении от меня… А ты находилась рядом, но у тебя такой сдержанный характер, что и о твоих радостях и огорчениях мне приходилось только догадываться.
– Теперь все пойдет иначе. Теперь мы будем откровенны друг с другом, – сказала я и спрятала голову у него под мышкой.
– Раз уж мы договорились об откровенности, то не скажешь ли ты мне, дочь моя, что за мужчина ломился в твою палату сегодня на рассвете? Он притащил куст цветов размером с корову и обаял весь персонал, но ты спала, и его все же не пустили.
– А, это… Один знакомый.
Глаза Аптекаря смеялись.
– Это Жан Макаров, папочка. И, кажется, он мне нравится.
– Александрина, какой кошмар! Он же рыжий! У меня что, будут рыжие внуки?
– Он вовсе не рыжий, а каштановый. И о внуках тебе пока рано беспокоиться. И потом, разве ты не говорил с ним, когда просил за меня в «Эдеме»?
– Я разговаривал по телефону, и не с ним, а с какой-то дамой. Кстати, я вовсе за тебя не просил. Наоборот, предлагал тебя уволить, как только выпадет такая возможность…
– Папка!..
– Но меня там правильно поняли. Ты, вообще, я вижу, не терялась, – заметил отец. – Этот Макаров очень удивился, когда я сказал ему, что тебя зовут не Анастасия, как он полагал, а Александрина… Так что же, позвать его? Он, кажется, до сих пор мается внизу.
– Потом, – пробормотала я в смущении.
– Прости, мне нужно ответить на звонок.
Воронов поднес трубку к уху и сказал только: «Алло».
Потом он только слушал, молчал и кивал.
Но лицо его изменилось.
И я поняла, что он получил добрые вести.
– Стася нашлась, – сказал он мне, окончив разговор. – Представь себе, она, судя по всему, так и не поняла, что была похищена. Ее мнимый жених по ее требованию пошел с ней в какой-то парижский музей, и там она потерялась и отстала от него. Погуляла немного по Парижу и обратилась в российское консульство. Была очень удивлена тем, как ее там встретили… Едет домой.
Я бы могла сказать, что на этом закончилась наша история.
Но как я могу так сказать, если история не закончилась, а только начиналась?
Из больницы меня выпустили к вечеру. Всем вокруг казалось, что меня необходимо засунуть в аппарат МРТ и взять кучу невообразимых анализов.
В это время я успела сильно заскучать, а Макаров заполнил память моего телефона многочисленными сообщениями и ухитрился спустить небольшое состояние на цветы, которыми наводнил мою больничную палату. Некоторые букеты пришлось поставить в другие палаты и в ординаторскую. А одной медицинской
