свободолюбивый. Замуж выходить отказалась наотрез, искателей руки спроваживала со смехом, в свете блистала многочисленными талантами. Она состояла полноправным членом историко-философского общества, она пела, умела подчинить своей воле капризную плаксу-акварель, за право напечатать новые стихи графини ссорились редакторы литературных журналов и в Москве, и в Петербурге. Кроме ума и таланта, Всевышний наградил Бекетову добрым сердцем, неравнодушным к страданиям. Она много тратила на благотворительность – тратила с легкостью, ибо состояние ее было огромно. Ну, не только, конечно, поэтому… Особенно неравнодушна Вава оказалась к бедным художникам. Молва связывала ее имя с молодым живописцем, впоследствии знаменитым, даже великим. Поговаривали, что служитель кисти охотно пользуется благосклонностью графини во всех возможных смыслах, в том числе и в финансовом. Это довело ее даже до скандала, графине пришлось оставить почетную должность фрейлины и провести год в подмосковной деревеньке, дабы заставить умолкнуть злые языки. Но все это были забавы молодости. В последние годы перед революцией стареющая графиня жила тихо, уединенно, почти не выезжала и никого у себя не принимала. У Варвары Дмитриевны появилась компаньонка. Неизвестно откуда взялась эта худенькая, скромная девушка, но всякий любопытный мог бы усмотреть разительное сходство между Наденькой (так звали компаньонку) и портретом, висевшим в столовой, портретом, изображавшим саму Варвару Дмитриевну в юности. Графиня по-прежнему находила особый смысл в великодушных поступках, но теперь простирала свою доброту исключительно на ближних. Вся прислуга, когда-либо служившая у Бекетовой, на нее молилась. Графиня давала горничным приданое, крестила их детей, помогала дворецким и кучерам обзавестись собственным делом, на свои деньги кормила, лечила и учила всех домочадцев своих слуг. На антресолях ее дома жила в праздности и сытости ее бывшая экономка по фамилии Симакова. Крестьянка Тверской губернии, вдова, она была ровесницей и тезкой Варвары Бекетовой. Три года назад она, упав с подоконника, сломала обе ноги и теперь не могла работать, да и вообще почти не двигалась.
В 1905 году Наденька познакомилась со студентом Данчковским и вышла за него замуж. Молодые остались жить у Бекетовой.
– Некрасивый он был, длинный, тощий такой… А Надя его сильно любила. Бывало, придет он домой, а она кинется ему на шею и так и замрет вся… Он любил ее – и жалел сильно. Меня так никто не любил. Да он всех жалел, добрый был. До смешного доходило – идет он по улице, а за ним штук пять собак рысят, деловитые такие, словно министры на приеме у государя. Это он в кармане шинели всегда колбасу таскал, подкармливал дворняг бродячих. А погиб ни за что, как заяц. Казак разрубил его шашкой от плеча до пояса, когда первую революцию разгоняли. От горя Надя раньше времени родила. Арсения мы выходили, а Надюша умерла. Уже вставать начала, по комнатам ходить, сына сама кормила. Только была как бы не в себе, все за голову держалась. Однажды утром она просто не проснулась. Врач сказал, что какой-то сосуд лопнул у нее в голове, что она умерла во сне. И остались мы с Арсением… Когда заварилась эта большевицкая каша, он уже в реальном училище Петершуле был.
– Почему же вы не уехали? – спросила я. – Многие ведь уезжали!
– Чтоб у тебя муж был, вот почему, – сварливо ответила Вава. – Куда нам было ехать? Старуха и мальчишка, на чужой стороне… Деньги пропали в первый же год, банкир оказался сообразительней и сбежал со всеми сундуками не то в Париж, не то в Берлин. Было с чем ехать, не совру тебе, но всего я забрать не могла. Набережную эту гранитную, волну невскую, мутную, стены своего дома, платочек серого неба, что из окна моей спальни виден… Но я понимала, если останусь – конец мне, сгинем вместе с Арсюшей. Тут как раз Варвара-экономка померла, не стала ждать, как мы эту кашу расхлебаем. Горничная меня и надоумила – возьмите, мол, Варвара Дмитриевна, ея паспорт, прикиньтесь простой старухой, авось пронесет, а уж мы не выдадим. И не выдала ведь! Только сбежала, да все бриллианты прихватила, одно вот твое колечко и осталось.
Она кивнула на чистый, умытый бриллиант, сверкавший у меня на пальце.
– Так это ваше колечко? Я отдам… Возьмите…
– Мне не надо, деточка. На пальцы-то мои посмотри, ровно сучья кривые! Носи на здоровье, помни графиню Бекетову. Не снимай, я тебе сказала! Вот так… Все добришко графское реквизировали и растащили, дом пролетарьятом уплотнили… Но прожили кое-как. Арсюша Детскосельскую школу окончил, потом Электротехникум. Потом вот с пути сбился, стихи писать стал. Сейчас-то я уж не вхожу ни во что, гаснет мой разум… А какой ведь ясный был! Только и смотрю за собой, как бы не проговориться, не проболтаться в очереди. А мыслей у меня одна – похоронили графиню Бекетову, девицу, скоро и крестьянки Симаковой, вдовы, не станет. Прошла жизнь, и слава богу. Да что это у тебя – слезки? Не плачь, не надо, дурнеют от этого. Давай-ка потихоньку перетаскаем твои вещички, пусть тут стоят, ничего им не сделается…
Глава 4
Я была очень счастлива в те годы, хотя жили мы скорее бедно. Арсений был потрясающе равнодушен к деньгам, гонорары его тратились моментально и бессмысленно – на цветы, на конфеты, на экзотичные, непригодные в быту вещи, вроде толстой белесой ящерицы в круглом аквариуме. Несчастный гад простудился и подох в первые же осенние заморозки, несмотря на то что квартиру неплохо отапливали. Дандан устроил своему питомцу пышное погребение. Я подпрыгивала на холмике мерзлой земли, слушая скорбные речи приглашенных ерников, а в уме подсчитывала – сколько теплых вещей можно бы купить на те деньги, что потрачены на самого гада, на его прокорм и на эти идиотские поминки с икрой и водкой! Но густое, медовое счастье моей первой любви согревало будни, серый город с незнакомым именем Ленинград был весь залит янтарным его светом. Какое чудо были наши музыкальные вечера! Нервы мои, к сожалению, устроены так, что я не могу переносить музыки, мне хочется скулить и подвывать, как бывает, подвывают звукам скрипки капризные собачонки. Арсений знал это. Репетировал он, только когда я уходила из дому – в гости к приятельнице или за покупками. Но как я гордилась им, когда играл он вторую фугетту Генделя, а гости слушали внимательно, проникновенно! У нас бывали известный музыковед Сотинский, органист Брауль, замечательный камерный певец Дуво и оперный певец Чесночников. Наше любовное гнездышко овевали мелодии Баха и Генделя, писатели и поэты увивали его посвящениями, и порой я чувствовала себя владычицей морскою. У той золотая рыбка должна была служить на посылках, а у меня в домоправительницах ходила графиня! Вавочка стала моим лучшим и любимым другом, она заменила мне мать и в конечном счете сделала для меня больше, чем могла дать родная мама. Долгими вечерами, в неспешных беседах старая графиня передавала мне неизъяснимую прелесть дам прошлого века, учила изящным манерам, воспитывала хороший вкус.
А за стенами нашего дома выла, клубилась, пожирала жизни темная эпоха, и ходили, шаркали, крались в ночи страшные слухи. Многие из наших знакомых были арестованы, другие сгинули без вести, а их родных высылали неведомо куда. Я знала то, чего не знали многие – к примеру, что в машинах с надписями «Хлеб», которых необыкновенное множество появилось в Ленинграде, развозят не свежую выпечку, а заключенных. Это было страшно, но страх существовал вне моей души, потому что я знала и то, что наше время еще не пришло, мы можем продолжать свой пир во время чумы. Дандан же вообще вел себя так, словно жил при дворе «короля-солнце». Арсений был насмешливо-нежен, галантен, неутомим в любви и неиссякаем в нежности.
– Что тебе снилось? – спрашивал он меня каждое утро. – Вот я видел, что мы летим с тобой на воздушном шаре через бесконечную пустыню… Под нами – бесконечные горы песка, над нами – белесое, выцветшее от солнца небо, а нам весело. У нас с тобой есть вода и еда. Ты готовишь бутерброды с ливерной колбасой, а я трубку курю и тебе под юбку лезу.
Сны Арсения бывали еще более фантастичны, и я завидовала ему, потому что мне почти никогда ничего не снилось. Говорю «почти», потому что один сон все же был в библиотеке моих грез. Но снился мне просто холм, покрытый яркой, изумрудной травой, а в траве много было одуванчиков – не желтых, а белых, готовых улететь с первым ветерком. Снилось мне, что кто-то, чьего лица я не вижу, срывает один из одуванчиков и дует на него, разлетаются легкие парашютики, и мне становится так легко, так хорошо… Словно я уже умерла и, как одна из этих пушинок, лечу к небу, все выше, выше, выше…
– Неужели только этот холм? – дивился Арсений.
– Только этот.
– И ты никогда не видела его на самом деле?
– Откуда? Я всю жизнь прожила в Петербурге, даже за город на пикник не выезжала.
