молод. Он только-только достиг первой поры зрелости, и понастоящему не его рука, а рука Слоссона должна была лечь на стойку. Он сам виноват — распустился. Он всегда думал, что сила его нечто непреходящее, а она, оказывается, все последние годы убывала капля за каплей. Как он накануне объяснил студентам, он променял ночлег под открытым небом на городские курятники. Он почти разучился ходить. Ноги его давно не касались земли, его катали в машинах, колясках, вагонах трамвая. Он забыл, что значит двигаться, и мышцы его разъело алкоголем.
И ради чего? На что ему, в сущности, его миллионы?
Права Дид. Все равно больше чем в одну кровать сразу не ляжешь; зато он сделался самым подневольным из рабов. Богатство так опутало его, что не вырваться. Вот и сейчас он чувствует эти путы. Захоти он проваляться весь день в постели — богатство не позволит, потребует, чтобы он встал. Свистнет — и изволь ехать в контору. Утреннее солнце заглядывает в окна; в такой день только бы носиться по горам — он на Бобе, а рядом Дид на своей кобыле. Но всех его миллионов не хватит, чтобы купить один- единственный свободный день. Может случиться какая-нибудь заминка в делах, и он должен быть на своем посту. Тридцать миллионов!
И они бессильны перед Дид, не могут заставить ее сесть на кобылу, которую он купил и которая пропадает даром, жирея на подножном корму. Чего стоят тридцать миллионов, если на них нельзя купить прогулку в горы с любимой девушкой? Тридцать миллионов! Они гоняют его с места на место, висят у него на шее, точно жернова, губят его, пока сами растут, помыкают им, не дают завоевать сердце скромной стенографистки, работающей за девяносто долларов в месяц.
«Что же делать?» — спрашивал он себя. Ведь это и есть то, о чем говорила Дид. Вот почему она молилась о его банкротстве. Он вытянул злополучную правую руку. Это не прежняя его рука. Конечно, Дид не может любить эту руку и все его тело, как любила много лет назад, когда он еще весь был чистый и сильный. Ему самому противно смотреть на свою руку и на свое тело. Мальчишка, студентик, походя справился с ней. Она предала его. Он вдруг сел в кровати. Нет, черт возьми, он сам предал себя. Он предал Дид. Она права, тысячу раз права, и у нее хватило ума понять это и отказаться выйти замуж за раба тридцати миллионов, насквозь пропитанного виски.
Он встал с постели и, подойдя к зеркальному шкафу, посмотрел на себя. Хорошего мало. Исчезли когда-то худые щеки, вместо них появились одутловатые, обвисшие. Он поискал жестокие складки, о которых говорила Дид, и нашел их; он отметил также черствое выражение глаз, мутных от бесчисленных коктейлей, которые он выпил накануне, как выпивал каждый вечер, из месяца в месяц, из года в год. Он посмотрел на очень заметные мешки под глазами и ужаснулся. Потом он засучил рукава пижамы. Неудивительно, что метатель молота одолел его. Разве это мускулы? Да они заплыли жиром. Он скинул пижамную куртку. И опять ужаснулся, увидев, как он растолстел. Глядеть противно! Вместо подтянутого живота — брюшко. Выпуклые мышцы груди и плеч превратились в дряблые валики мяса.
Он отвернулся от зеркала, и в памяти его замелькали картины минувших дней, когда все было ему нипочем; вспомнились лишения, которые он переносил лучше всех; индейцы и лайки, загнанные им в суровые дни и ночи на снежной тропе; чудеса силы и ловкости, поставившие его королем над богатырским племенем первооткрывателей.
Итак — старость. И вдруг перед его внутренним взором возник образ старика, которого он встретил в Глен Эллен; восьмидесятичетырехлетний старец, седовласый и седобородый, поднимался по крутой тропинке в лучах пламенеющего заката; в руке он нес ведерко с пенящимся молоком, а на лице его лежал мирный отблеск уходящего летнего дня. Вот то была старость! «Да, сударь, восемьдесят четыре годочка, а еще покрепче других буду! — явственно слышал он голос старика. — Никогда не сидел сложа руки. В пятьдесят первом перебрался сюда с Востока на паре волов. Воевал с индейцами. Я уже был отцом семерых детей».
Вспомнилась ему и старуха, которая жила в горах и делала вино на продажу; и маленький Фергюсон, точно заяц, выскочивший на дорогу, бывший заведующий редакцией влиятельной газеты, мирно живущий в глуши, радостно смотрящий на свой родничок и ухоженные плодовые деревья. Фергюсон нашел выход из тупика. Заморыш, пьянчуга, он бросил врачей и курятник, именуемый городом, и, словно сухая губка, с жадностью начал впитывать в себя здоровье. Но если больной, от которого отказались врачи, мог превратиться в здорового хлебопашца, рассуждал Харниш, то чего только не добьется он сам в таких условиях, раз он не болен, а только растолстел? Он уже мысленно видел себя стройным, помолодевшим; потом подумал о Дид и вдруг резким движением сел на кровать, потрясенный величием осенившей его идеи.
Сидел он недолго. Ум его всегда действовал, как стальная пружина, и он мгновенно обдумал свой замысел со всеми его последствиями. Идея была грандиозная — грандиознее всех когда-либо осуществленных им планов. Но он не оробел перед нею и, смело взяв в руки, поворачивал во все стороны, чтобы лучше рассмотреть. Простота ее восхитила его. Он засмеялся от радости, окончательно принял решение и начал одеваться. Но ему не терпелось приступить к делу, и он, полуодетый, подошел к телефону.
Первой он вызвал Дид.
— Не приходите сегодня в контору, — сказал он. — Я сам заеду к вам на минутку.
Он позвонил еще кое-кому. Велел подать машину. Джонсу он дал поручение — отправить Боба и Волка в Глен Эллен. Хигана он ошеломил просьбой: разыскать купчую на ранчо и составить новую на имя Дид Мэсон.
— На чье имя? — переспросил Хиган.
— Дид Мэсон, — невозмутимо ответил Харниш. — Телефон, должно быть, плохо работает. Ди-ид Мэ- сон. Поняли?
Полчаса спустя он уже мчался в Беркли. И впервые большая красная машина остановилась у самого дома. Дид попросила его в гостиную, но он замотал головой и показал подбородком на дверь ее комнаты.
— Только там, — сказал он, — и больше нигде.
Едва за ними закрылась дверь, как он протянул к Дид руки и обнял ее. Потом он взял ее за плечи и заглянул ей в лицо.
— Дид, если я скажу вам прямо и честно, что я решил поселиться на своем ранчо в Глен Эллен, что я не возьму с собой ни цента и буду жить на то, что сумею заработать, и никогда больше и близко не подойду к игре в бизнес, — вы поедете со мной?
Она вскрикнула от радости, и он крепко прижал ее к себе. Но уже в следующее мгновение она отстранилась, и он опять положил ей руки на плечи.
— Я… я не понимаю, — задыхаясь, проговорила она.
— Вы не ответили ни да, ни нет, но, пожалуй, можно обойтись и без ответа. Мы просто-напросто сейчас обвенчаемся и уедем. Я уже послал вперед Боба и Волка. Когда вы будете готовы?
Дид не могла сдержать улыбки.
— Да это какой-то ураган, а не человек! Вы меня совсем завертели. Объясните хоть толком, в чем дело?
Глядя на нее, улыбнулся и Харниш.
— Видите ли, Дид, у шулеров это называется — карты на стол. Довольно уж нам финтить и водить друг друга за нос. Пусть каждый скажет начистоту — правду, всю правду и одну только правду. Сначала вы ответьте на мои вопросы, а потом я отвечу на ваши. — Он помолчал. — Так вот, у меня к вам, собственно, только один вопрос: любите ли вы меня, хотите быть моей женой?
— Но… — начала было Дид.
— Никаких «но», — резко прервал он ее. — Я уже сказал — карты на стол. Стать моей женой — это значит поехать со мной на ранчо и жить там. Ну как, идет?
Она с минуту смотрела ему в лицо, потом опустила глаза, всем своим существом выражая согласие.
— Тогда едем. — Он сделал движение, словно хотел немедля повести ее к двери. — Моя машина ждет внизу. Надевайте шляпу. — Он наклонился к ней. — Теперь, я думаю, можно, — сказал он и поцеловал ее.
Поцелуй был долгий; первой заговорила Дид:
