мимоходом, время от времени, оказывали помощь природе. Все цветы и травы росли своими силами и не казались пришельцами из чужой среды. Ни он, ни она не пытались разводить цветы или растения, которым бы по праву не принадлежало место на ранчо. Но зато их и не ограждали от врагов; лошади и жеребята, коровы, телки паслись среди них, топтали копытами; одни растения выживали, другие — нет. Впрочем, большого вреда скотина не причиняла: ее было немного, и на ранчо для нее хватало места. Харниш мог бы пустить на свое пастбище с десяток лошадей, что приносило бы ему ежемесячно полтора доллара с головы. Но он этого не делал именно потому, что не хотел опустошения своих лугов.
Когда кладка огромного камина была закончена, Харниш и Дид справили новоселье, пригласив на него в качестве единственного гостя Фергюсона. Не раз, оседлав Боба, Харниш ездил к нему за советом, и торжественный обряд возжигания первого огня совершился в его присутствии. Они стояли перед камином в просторной гостиной: сняв перегородку между двумя комнатами, Харниш сделал из двух одну: здесь находились все сокровища Дид — ее книги, картины и фотографии, пианино. Сидящая Венера, жаровня, чайник и фарфор. К звериным шкурам, привезенным Дид, уже прибавились новые — шкуры оленей, койотов и даже одной пумы, убитых Харнишем. Дубил он шкуры собственноручно по способу охотников на Западе, затрачивая на это много времени и усилий.
Харниш вручил Дид спичку, она зажгла ее и поднесла к сложенным в камине дровам. Сухие ветки мансаниты вспыхнули, и языки пламени с веселым треском забегали по сухой коре поленьев. Дид прижалась к мужу, и все трое, затаив дыхание, ждали с надеждой и страхом. Но вот Фергюсон, сияя улыбкой, протянул Харнишу руку и громогласно объявил:
— Тянет! Честное слово, тянет! — Он горячо пожал Харнишу руку, тот ответил тем же, потом наклонился к Дид и поцеловал ее в губы. Сознание успешно завершенного, хоть и скромного труда переполняло их сердца не меньшей радостью, чем та, которую испытывает полководец, одержавший славную победу. В глазах Фергюсона появился подозрительно влажный блеск, а Дид еще крепче прижалась к мужу — главному виновнику торжества. Внезапно Харниш подхватил ее на руки и, покружившись с ней по комнате, посадил перед пианино.
— Давай, Дид! — закричал он. — Играй Славу! Славу!
И в то время как пламя все ярче разгоралось в камине, из-под пальцев Дид полились ликующие звуки Двенадцатой литургии.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Харниш не давал обета воздержания, хотя месяцами не брал в рот хмельного после того, как решился на крах своего бизнеса. Очень скоро он приобрел достаточную власть над собой, чтобы безнаказанно выпить стакан мартини, не испытывая желания выпить второй. К тому же жизнь среди природы быстро исцелила его от потребности одурманивать себя. Его уже не тянуло к спиртному, и он даже забывал о его существовании. С другой стороны, когда ему случалось бывать в городе и хозяин лавки, где Харниш закупал припасы, предлагал ему выпить, он, чтобы доказать самому себе, что не боится соблазна, охотно принимал приглашение: «Ну что же, если это может доставить вам удовольствие, пожалуйста. Налейте стаканчик виски».
Но один стакан виски, выпиваемый время от времени, не вызывал желания напиться и не оказывал никакого действия, — Харниш слишком окреп и поздоровел, чтобы опьянеть от такого пустяка. Как он и предсказывал Дид, Время-не-ждет — городской житель и миллионер — скоропостижно скончался на ранчо, уступив место своему младшему брату, путешественнику с Аляски. Жирок уже не грозил затопить его, упругость мышц и вся былая индейская худощавость и проворство вернулись к нему, и под скулами опять появились небольшие впадины. Для Харниша это было самое наглядное свидетельство восстановленного здоровья. Он уже прославился на всю округу своей силой, ловкостью и выдержкой и тягаться с ним не могли даже самые дюжие фермеры долины Сонома. А раз в год, в день своего рождения, он, по старой памяти, приглашал к себе всех окрестных жителей, предлагая любого положить на обе лопатки. И многие соседи принимали его вызов, приводили жен и детей и на весь день располагались на ранчо.
Сначала, когда у Харниша бывала нужда в наличных деньгах, он, по примеру Фергюсона, нанимался на поденную работу; но вскоре он нашел более интересное и приятное занятие, которое к тому же отнимало меньше времени и не мешало ему трудиться на ранчо и ездить с женой в горы. Как-то раз местный кузнец шутки ради предложил Харнишу объездить норовистого жеребенка, слывшего неисправимым, и Харниш с таким блеском выполнил это, что сразу завоевал славу отличного объездчика. С тех пор он с легкостью зарабатывал таким путем любую нужную ему сумму, да и сама работа нравилась ему.
В трех милях от Глен Эллен, в Калиенте, находился конный завод и скаковые конюшни одного сахарного короля; время от времени он посылал за Харнишем, а меньше чем через год предложил ему заведование конюшнями. Но Харниш только улыбнулся и отрицательно покачал головой. Объезжать лошадей он соглашался тоже далеко не всякий раз, когда его об этом просили. «Уж кто-кто, а я надрываться не стану», — заверял он Дид и брался за работу, только когда ему требовались деньги. Позже он отгородил угол пастбища и там иногда объезжал нескольких лошадей из самых норовистых.
— У меня есть наше ранчо и есть ты, — говорил он жене, — и я не променяю прогулку с тобой к горе Худ на сорок долларов. За сорок долларов не купишь ни захода солнца, ни любящей жены, ни холодной ключевой водицы — ничего, чем жизнь красна. Что мне сорок миллионов долларов, если ради них я должен хоть один-единственный раз не поехать с тобой к горе Худ?
Жизнь он вел самую здоровую и естественную. Ложился рано, спал, как младенец, вставал на рассвете. Он постоянно что-то делал, тысячи мелочей занимали его, но не требовали больших усилий, и поэтому он никогда не чувствовал усталости. Впрочем, когда ему с женой случалось проехать семьдесят или восемьдесят миль, не слезая с седла, они иногда признавались друг другу, что выбились из сил. Время от времени, если погода стояла ясная и в кармане бывало немного денег, они садились на лошадей, приторачивали седельные сумки и отправлялись в дальний путь, за пределы своей долины. Когда наступал вечер, они останавливались на первой попавшейся ферме или в деревушке, а наутро ехали дальше — без определенной цели, лишь бы ехать; и так день за днем, пока не кончались деньги, — тогда они поворачивали обратно. Поездки эти продолжались неделю, десять дней, иногда две недели, а однажды они проездили целых три. Они даже мечтали о том, чтобы в будущем, когда они разбогатеют до неприличия, проехать верхом в Восточный Орегон и посетить родину Харниша, а по дороге остановиться в округе Сискийу, на родине Дид. Предвкушая радости этого заманчивого приключения, они сто раз пережили в мечтах все его увлекательные подробности.
Однажды, когда они заехали на почту в Глен Эллен, чтобы отправить письмо, их окликнул кузнец.
— Послушайте, Харниш, — сказал он. — Вам кланялся один паренек по фамилии Слоссон. Он проехал на машине в Санта-Роса. Спрашивал, не живете ли вы здесь поблизости, но остальные ребята не хотели задерживаться. Так вот, он велел передать вам поклон и сказать, что он послушался вашего совета и ставит рекорд за рекордом.
Харниш уже давно рассказал Дид о своем состязании в баре отеля Парфенон.
— Слоссон? — повторил он. — Слоссон? Так это, должно быть, метатель молота. Он, мерзавец, дважды прижал мою руку. — Вдруг он повернулся к Дид. — Знаешь что? До Санта-Роса всего двенадцать миль, и лошади не устали.
Дид тотчас догадалась, что он задумал: об этом достаточно красноречиво говорили задорный огонек, блеснувший в его глазах, и мальчишеская смущенная усмешка. Она с улыбкой кивнула головой.
— Поедем прямиком через долину Беннет, — сказал он. — Так будет ближе.
Найти Слоссона в Санта-Роса оказалось нетрудно.
Вся компания остановилась в отеле Оберлин, и в конторе отеля Харниш столкнулся лицом к лицу с молодым чемпионом.
— Ну вот, сынок, — объявил Харниш, как только он познакомил Слоссона с Дид, — я приехал, чтобы еще раз потягаться с вами. Тут место подходящее.
Слоссон улыбнулся и принял вызов. Они стали друг против друга, оперлись локтями на конторку
