трещит… Клей-то советский!'
Скоро Владимир Ильич настолько поправился, что одевался уже без посторонней помощи, ходил в столовую, сам умывался. Теперь он стал тяготиться постоянным наблюдением за ним, в частности моим.
Я также считала, что мое присутствие не было больше необходимо для него. Мы с ним хорошо и сердечно простились. Всего провела я у него в этот раз, около месяца. А второй раз мне пришлось подежурить у Владимира Ильича целых два месяца — декабрь 1922 года и январь 1923 года в Кремле.
Опять пришел ко мне Алексей Михайлович Кожевников и сказал, что меня просят приехать в Кремль к Владимиру Ильичу.
За мной опять прислали машину. Вот Кремль. Подъезжаем к белому зданию с флагом наверху.
Владимира Ильича я опять нашла в постели.
У него были парализованы правая рука и нога. Но речь на этот раз не пострадала.
Он встретил меня грустно: 'Вот я опять больной!'
Поместили меня рядом с ним в комнате, бывшей столовой. К моей кровати провели звонок, который я клала к себе под подушку или рядом в тумбочку, чтобы никто, кроме меня, не слышал ночью звонка. Этого требовал Владимир Ильич.
Опять возле него была масса книг — все о кооперации. В это время он очень интересовался кооперацией.
Во втором месяце, когда ему стало лучше, ему разрешили читать и даже диктовать речи. Записывала стенографистка.
Я должна была следить, сколько времени он занимается или читает. Следила с часами в руках.
Когда придешь, бывало, и скажешь: 'Пора уже, срок истек', — он очень огорчался этим и все же подчинялся.
Он говорил мне с досадой: 'Мысли мои вы не можете остановить. Все равно я лежу и думаю!'
Страдал бессонницей.
Врачи утешали его. Профессор Василий Васильевич Крамер говорил: 'Вы уж, Владимир Ильич, нам верьте, верьте. Мы уж вас поправим!'
Владимиру Ильичу это не нравилось.
Видно было, что он все время думает, думает без конца.
Смотрит, прищурясь, куда-то в пространство — будто задачу какую решает. Изголовье у него было высокое. Он почти сидел.
Так хотелось развлечь его, хотелось, чтобы голова его не работала так сильно. Но это невозможно было. К концу второго месяца он стал лучше себя чувствовать. А я очень устала за эти два месяца бессменных дежурств. Тогда Мария Ильинична сама поехала в 1-ю Городскую больницу и привезла оттуда сестру, которая ухаживала прежде за Владимиром Ильичом, а меня отпустили.
Много я знала тяжело больных людей, но вряд ли кто-нибудь из них был так терпелив и деликатен, как Владимир Ильич.
Всякий труд он очень ценил, очень жалел нас, медицинских сестер. Как- то он сравнил наш сестринский труд с трудом ломового. Я, конечно, удивилась и спрашиваю: 'Что же тут общего, Владимир Ильич, почему вы так
сравниваете?'
Он отвечает: 'Ломовой мешки ворочает, а вот вы меня ворочать должны. Разве это легче?'
Я не соглашалась: 'Что вы, Владимир Ильич! Это совсем не тяжело. Ведь вы всегда сами мне помогаете (здоровой ногой он упирался в постель и помогал себя переворачивать), а в больницах нам помогают санитарки и няни…'
167
В. А. РУКАВИШНИКОВ
ПОСЛЕДНИЙ ГОД ИЛЬИЧА
…Масса сомнений встала перед той ответственностью, которая на меня возлагалась: мне казалось, что я не справлюсь, не сумею подойти. Такое состояние у меня было до самого прихода в Кремль, на квартиру Ильича, а на месте оказалось все просто. Надежда Константиновна как-то сразу сняла все сомнения, она расспросила, кто я, откуда… Так же просто она представила меня Ильичу, сказав, подойдя к его кровати: 'Вот этот товарищ будет ухаживать за тобой'. Владимир Ильич испытующе посмотрел на меня и протянул левую руку…
Надежда Константиновна и Мария Ильинична окружили Ильича тем уходом, лучше которого не может быть. Они следили за каждым его движением и делали все это для того, чтобы облегчить этот тяжелый период его жизни. Между ними существовало своеобразное разделение труда. Надежда Константиновна все время проводила непосредственно около Ильича — читала книги, газеты, а Мария Ильинична была организатором ухода, сношений с внешним миром, с врачами и ухаживающим персоналом. Заботилась о лекарствах, дежурствах. Все было в ее руках, и все ей беспрекословно подчинялись…
Когда состояние Ильича стало несколько лучше, в начале мая встал вопрос о необходимости перевезти Владимира Ильича из кремлевской квартиры за город… Решено было перевезти Ленина в Горки. Переезд повлиял благотворно на состояние Ильича. Он начинает все более и более крепнуть физически. По моему впечатлению, даже создает план, по которому должно идти его выздоровление. Первое, на что он обращает свое внимание, это беспомощность. Он замечает, что около него слишком много людей, и все потому, что он — больной лежачий. Вот если встать… Он обращает внимание на ногу, делает попытки двигать ею. Ему запрещают, но он настаивает, а настоять умеет, на то он — Ильич.
Я хорошо помню его первые попытки встать около кровати: вот он привстал, постоял и опять ложится… В последующие дни он делает попытки шагать, увеличивает число шагов. Далее он усложняет, прибавляет и придумывает другие упражнения для мышц. Из комнаты на террасу — две ступеньки, он и их использует для упражнения. И так с каждым днем становится крепче и независимее. В конце июля решают, что сестер можно отпустить. С ногой дело, кажется, налаживается. Теперь все его внимание переносится на речь…
1 августа, гуляя с Надеждой Константиновной в саду, Владимир Ильич стал что-то требовать, произнося звуки 'а', 'о', 'и', 'у'. Это было требование изучать азбуку. С этих дней он упорнейшим образом начинает учиться речи. Тут нам всем приходилось думать только о том, как отвлечь его чем- нибудь от напряженной работы, иначе он способен заниматься целыми днями. За пять месяцев — с августа по январь — он сделал такие большие успехи, что все мы, находившиеся около него, верили в то, что летом 1924 года он уже будет свободно говорить.
Почти одновременно с занятиями Владимир Ильич начал читать газеты. Началось это с журнала 'Прожектор', который Ильич взял со стола и внимательно просмотрел, а 8 августа потребовал газеты. После долгих сомнений, совещаний профессоров… разрешили дать газеты…
Однажды он, указывая на газеты Надежде Константиновне, начал что-то объяснять. Она не поняла, позвала Марию Ильиничну. Ильич терпеливо жестами пояснял нам свое желание: согнул ладонь так, что между большим и указательным пальцами оставалось сантиметра два. Ходил по комнате и пытался подыскать подходящий предмет, который мог бы объяснить нам, что ему требовалось. Он показал на книгу — на одну, на другую.
Нами предполагались различные решения, но неверные, потому что Владимир Ильич вначале смеялся, потом досадливо отмахивался и потом совсем махнул на нас рукой. Но предмет был ему, видимо, необходим, и он три дня пытался дать нам понять, что ему нужно. Я предположил, что все это связано с газетами, и на следующий день сделал подборку за месяц. Радостный возглас: 'Вот, вот, вот!' Спрашиваю (мелькнула мысль), может, надо сброшюровать в комплект? 'Вот, вот, вот!' — подтвердил Владимир Ильич. Доволен, что поняли наконец. Мария Ильинична — радостная, восклицает: 'Ну, Володенька, это я сейчас сделаю!'
Нам приходилось с трудом, под разными предлогами отрывать его от занятий, чтобы он не переутомлялся. Самым излюбленным предлогом для этого были прогулки по парку, поиск грибов. Ильич обладал острым зрением, часто раньше всех видел грибы, указывал нам, частенько посмеивался над нашей
