издаёт призывных звуков; когда малыш приближается к ней примерно на метр, она готовится к отпору — распускает перья, яростно шипит, — а как только он оказывается в пределах досягаемости её клюва — клюёт его изо всех сил.
Если не предполагать, что у индюшки повреждено что-то ещё, кроме слуха, то такое поведение можно объяснить только одним: у неё нет ни малейшей врождённой информации о том, как должны выглядеть её малыши. Она клюёт все, что движется около её гнёзда, если оно не настолько велико, чтобы реакция бегства у неё пересилила агрессию.
Только писк индюшонка — и ничто больше — посредством врождённого механизма включает материнское поведение, одновременно затормаживая агрессию.
Последующие эксперименты с нормальными, слышащими индюшками подтвердили правильность этой интерпретации. Если к индюшке, сидящей на гнезде, подтягивать на нитке, как марионетку, натурально сделанное чучело индюшонка, то она клюёт его точно так же, как глухая. Но стоит включить встроенный в эту куклу маленький динамик, из которого раздаётся магнитофонная запись «плача» индюшонка, — нападение резко обрывается вмешательством торможения, явно очень сильного, так же внезапно, как это описано выше на примере цихлид и ланей. Индюшка начинает издавать типичные призывные звуки, соответствующие квохтанью домашних кур.
Каждая неопытная индюшка, только что впервые высидевшая цыплят, нападает на все предметы, которые движутся возле её гнёзда, размерами, грубо говоря, от землеройки до крупного кота. У такой птицы нет врождённого «знания», как именно выглядят хищники, которых нужно отгонять. На беззвучно приближающееся чучело ласки или хомяка она нападает не более яростно, чем на чучело индюшонка, но, с другой стороны, готова тотчас по-матерински принять обоих хищников, если они предъявят «удостоверение индюшонка» — ту же запись цыплячьего писка — через встроенный микродинамик. Испытываешь ужасное чувство, когда такая индюшка, только что яростно клевавшая беззвучно приближавшегося цыплёнка, с материнским призывом распускает перья, чтобы с готовностью принять под себя пищащее чучело хорька, подменного ребёнка в самом отчаянном смысле этого слова.
Единственный признак, который, по-видимому, врождённым образом усиливает реакцию на врага, — это волосяной покров, пушистая поверхность объекта. По крайней мере, из наших первых опытов мы вынесли впечатление, что мохнатые куклы раздражают индюшек сильнее, чем гладкие. В таком случае индюшонок — он имеет как раз подходящие размеры, движется около гнёзда, да ещё вдобавок покрыт пухом — просто не может не вызывать у матери постоянного оборонительного поведения, которое должно столь же постоянно подавляться цыплячьим писком, чтобы предотвратить детоубийство. Это относится, во всяком случае, к птицам, выводящим потомство впервые и ещё не знающим по опыту, как выглядят их собственные дети. Их поведение быстро меняется при индивидуальном обучении.
Только что описанный, примечательно противоречивый состав «материнского» поведения индюшки заставляет нас задуматься. Совершенно очевидно — не существует ничего такого, что само по себе можно было бы назвать «материнским инстинктом» или «инстинктом заботы о потомстве», раз нет даже врождённой «схемы» врождённого узнавания собственных детей. Целесообразное, с точки зрения сохранения вида, обращение с потомством является, скорее, результатом множества эволюционно возникших способов действия, реакций и торможений, организованных Великими Конструкторами таким образом, что все вместе они действуют при нормальных внешних условиях как целостная система, «как будто» данное животное знает, что ему нужно делать в интересах выживания вида и его отдельных особей. Такая система уже является тем, что вообще можно было бы назвать «инстинктом»; в случае нашей индюшки — инстинктом заботы о потомстве.
Но даже если рассматривать это понятие таким образом — все равно оно вводит в заблуждение, потому что не существует строго ограниченной системы, которая выполняла бы функции, соответствующие только этому определению. Напротив, в её общую структуру встроены и такие побуждения, которые имеют совершенно другие функции, как агрессия и включающие её рецепторные механизмы в нашем примере. Кстати, тот факт, что индюшка разъяряется при виде пушистых цыплят, бегающих вокруг гнёзда, — это отнюдь не нежелательный побочный эффект. Напротив, для защиты потомства в высшей степени полезно, чтобы цыплята — особенно их красивые пушистые шубки — с самого начала приводили мать в раздражённое состояние готовности к атаке. На детей она напасть не может — этому надёжно препятствует торможение, вызванное их писком, — тем легче она разряжает свою ярость на другие объекты, оказавшиеся вблизи.
Единственная специфическая структура, вступающая в действие только в этой системе поведения, — это избирательный ответ на писк птенцов, торможение удара.
Итак, если у видов, заботящихся о потомстве, мать не обижает своих малышей — это вовсе не само собой разумеющийся закон природы; в каждом отдельном случае это должно быть обеспечено особым механизмом торможения, об одном из которых мы только что узнали на примере индюшки. Каждый, кто работал в зоопарке, разводил кроликов или пушного зверя, может рассказать свою историю о том, как мало нужно, чтобы поломать аналогичные механизмы торможения. Я знаю один случай, когда самолёт Люфтганзы, сбившись в тумане с курса, низко пролетел над фермой чернобурых лисиц и из-за этого все самки, которые недавно ощенились, возбудившись, сожрали своих щенков.
У многих позвоночных, которые вовсе не заботятся о потомстве или заботятся лишь ограниченное время, малыши рано — часто задолго до достижения окончательных размеров — бывают такими же ловкими, пропорционально такими же сильными и почти такими же умными, как взрослые (впрочем, эти виды так или иначе не могут научиться слишком многому). Поэтому они не особенно нуждаются в защите, и старшие родичи обходятся с ними безо всяких церемоний. Совсем иначе обстоит дело у тех высокоорганизованных существ, у которых обучение и индивидуальный опыт играют большую роль и у которых родительская опека должна продолжаться долго уже потому, что «жизненная школа» детей требует много времени.
На тесную связь между способностью к обучению и продолжительностью заботы о потомстве уже указывали многие биологи и социологи.
Молодой пёс, волк или ворон уже по достижении окончательных взрослых размеров — хотя ещё не окончательного веса — бывает неловким, неуклюжим, сырым созданием, которое было бы совершенно неспособно защитить себя в случае серьёзного нападения своего взрослого сородича, не говоря уж о том, чтобы спастись от него стремительным бегством. Казалось бы, молодым животным названных видов — и многих подобных — и то, и другое крайне необходимо: ведь они безоружны не только против внутривидовой агрессии, но и против охотничьих приёмов своих сородичей, если речь идёт о крупных хищниках. Однако каннибализм у теплокровных позвоночных встречается очень редко. У млекопитающих он, вероятно, исключается главным образом тем, что сородичи «невкусны», что довелось узнать многим полярным исследователям при попытках скормить живым собакам мясо умерших или забитых по необходимости. Лишь истинно хищные птицы, прежде всего ястребы, могут иногда в тесной неволе убить и съесть своего сородича; однако я не знаю ни одного случая, чтобы подобное наблюдали в охотничьих угодьях. Какие сдерживающие факторы препятствуют этому — пока неизвестно.
Для уже выросших, но ещё неуклюжих молодых животных и птиц, о которых идёт речь, простое агрессивное поведение взрослых, очевидно, гораздо опаснее любых каннибальских прихотей. Эта опасность устраняется целым рядом очень чётко организованных механизмов торможения, тоже почти неисследованных. Исключение составляет механизм поведения в бездушном сообществе кваквы, которому мы ещё посвятим специальную небольшую главу, — его легко понять. Этот механизм позволяет оперившимся молодым птицам оставаться в колонии, хотя в её тесных границах буквально каждая ветка на дереве является предметом яростного соперничества соседей. Пока молодая кваква, покинув гнездо, ещё попрошайничает — это уже само по себе создаёт ей абсолютную защиту от любого нападения местной взрослой птицы. Прежде чем старшая птица вообще соберётся клюнуть птенца, тот, квакая и хлопая крыльями, стремительно бросается к ней, старается схватить её за клюв и «подоить» — потянуть клюв книзу, — как это всегда делают дети с клювами родителей, когда хотят, чтобы им отрыгнули пищу. Молодая кваква не знает в лицо своих родителей, и я не уверен, что эти последние узнают индивидуально своих детей; наверняка узнают друг друга только молодые птицы из одного гнёзда. Как старая кваква, у которой нет настроения кормить, боязливо улетает, спасаясь от нападения собственного дитяти, — точно так же она улетает и от любого чужого; у неё и в мыслях нет ударить его. Аналогичные случаи мы знаем у многих
