Он подошел к заправке, открыл бензобак и залил туда бензин. Пока он этим занимался, крики мужчины становились все слабее и в конце концов совсем затихли.
– Он не шевелится.
– Да, он совсем не шевелится.
Он завел машину.
– Он собирался звонить в полицию. Думаю, про меня уже говорили по телевизору.
– Про нас.
Она не знала, что и думать. Так она мне сказала. Она никогда не видела, чтобы кто-нибудь так кричал и так истекал кровью. Мертвых она тоже никогда не видела.
– Ты собираешься убить еще много народу?
– Вряд ли, у меня осталась только одна пуля.
Становилось жарко. Жарко и влажно. Они уже подъезжали к морю. Море его с ума сводило. Об этом я уже говорил. Что ему не нравилось, так это пляж.
35
Через тридцать километров после второго убийства прогремел гром. Ровно через тридцать километров, она считала. Немного погодя грохотнул второй раскат, поближе к ним. В конце концов небо почернело и пошел дождь. Было полдевятого утра, но казалось, что стоит глухая ночь.
Ей было страшно.
– Ты не боишься?
– Чего? Бури?
– Всего этого.
– Не знаю, я не чувствую ничего особенного. Тебе не приходилось бывать на похоронах?
– Год назад. Хоронили моего дедушку.
– Ты помнишь, в тот момент, когда гроб опускают в могилу, приходит ощущение полного отсутствия, словно ты не можешь быть ни грустным, ни радостным, вообще никаким?
– Кажется, да.
– Вот так я себя чувствую и теперь – не знаю, страх ли это, но это все, что со мной происходит.
Становилось все темней, дождь лил все пуще, гром грохотал все ближе. Я думаю, он понял, что не может ехать вместе с ней и дожидаться бури, не может позволить ей попасть туда, куда он направлялся, и получить в конце то же самое, что ожидало его.
36
– Когда я была маленькая, я залезала очень высоко. Телеграфные столбы, подъемные краны, крыши – на руках у меня были черные перчатки, я залезала на эти штуки и смотрела вниз. Я спала в перчатках и ела в перчатках. Моя мать не хотела брать меня за руку, когда мы с ней куда-нибудь шли. Ей не нравились мои перчатки. Я их безумно любила.
– Перчатки были кожаные?
– Да, из черной кожи. Очень тонкие. Обшитые замшей.
– У меня тоже такие были.
– Ладно врать-то! С желтой замшей?
– С желтой.
– Господи, ты, наверно, послан мне небом. Не так много детей ходит в черных перчатках.
Мой брат носил черные перчатки до тринадцати лет, он носил их не снимая. Однажды он перестал их носить.
– И что случилось с твоими перчатками?
Он выкинул их из окна поезда. Не помню, куда мы ехали, но помню, как трепыхались на ветру перчатки – словно отрезанные руки.
– Я их потерял.
– Не ври, такие перчатки не теряют. Я вот свои сожгла. Мать говорила мне, чтобы я их выбросила, она хотела отвести меня к психиатру, но я их сожгла. Мать сказала мне, что ненавидит перчатки. А я ей ответила: «Мои перчатки – это мои руки».
37
– Ударь меня.
Он был внутри ее. Оба были голые. Он перестал двигаться. Я думаю, он испугался. Он испугался. Так она мне сказала.
– Ударь меня.
Он вытащил член и попытался отстраниться, но она не отпустила. Она сжала его руками, как будто хотела выдавить из него все. Он ничего не говорил. Я не знаю, нравилось ему это или нет.
– Ударь меня.
