плакать хотелось – страх не покидал меня. Он сидел где-то на моем левом плече, и, когда я совсем уж забывал о нем, пощипывал меня за мочку уха. Но сейчас я был спокоен. Как ни странно, из-за легавого. Я изучил его послужной список – пользуясь кое-какими связями с МВД, – он впечатлил меня. Легавый и правда умел убивать. Поэтому мы с Женей могли не бояться. Если нам стоило кого-то бояться. Ольга погибла случайно, а Свету довел какой-то псих – что с тобой, что мы о нем не знали? Судя по всему, покойница обслуживала даже не два лотка.
– Ты говоришь, что любил ее, – обдумываю я слова.
– Да, – бесстрастно соглашается он.
– Но сам трахался направо и налево, – продолжаю я.
– Поимел всех ее подружек, – говорю я.
– Продолжать не стоит, – мягко говорит он, – я слышал запись вашего разговора.
– Ну да, – говорю я. – Так как же это сочетается с тем, что ты, как сам уверяешь, ее любил?
– Видишь ли, – говорит он, глядя в огонь и переворачивая мясо на решетке, – таких вещей не обсуждают при даме, но Евгения внушает мне полное доверие, и я смею надеяться, что могу считать себя ее другом…
– Валяй, – киваю я.
– Трудно признаться, – улыбается он, – но я попробую.
Легавый молчит пару минут, а потом быстро рассказывает все. Всего понемногу, как в хорошем китайском ресторане. Чуть того, чуть другого, чашечка этого, пара специй, и вот ты уже сыт.
Рассказывает об отце – бабнике, о матери, вырастившей рыцаря без страха и упрека, о кодексе чести юного джентльмена и о двух месяцах бойни в Дубоссарах. О вонючей яме, в которой лежал уже молодой, а не юный джентльмен, о том, как каждый день кого-то из тех, кто лежал рядом с ним, выбивало как бутылку в дешевом тире. О бессилии, охватившем сильных. О гордости и предубеждении, но это я, кажется, преувеличиваю. О жажде и стремлении этого роскошного тела – Света, он и впрямь любил тебя – и о редких случаях, когда это удавалось. Не то чтобы он совсем был не мужчина, кое-что иногда получалось, но не больше, и виной всему страх, который поселился у него в мозжечке со времен войны, потому что до нее он был парень ого-го. И трахал Светлану что надо, да вот какая незадача – слишком мало времени прошло с тех пор, как он присунул однокласснице сестренки, и войной, с которой он вернулся к этой однокласснице не мужчиной, но осколком. О презервативах, которые ты ищешь в мусорном ведре тайком от жены. О ее свиданиях с теми, кто ее трахает и трахает хорошо, в отличие от тебя, – о свиданиях, о которых ты догадываешься уже даже не по звонку или сообщению, а по ее задумчивому взгляду налево вверх. Ведь именно туда смотрит женщина, думающая о предстоящем соитии, учили их на курсах прикладной психологии в полицейской академии.
На нас падают листья, но мы даже не отмахиваемся от них, как отмахнулась когда-то от нелюбимого мужа женщина, прострелившая мне руки.
Помимо этого, легавый рассказал несколько интересных историй о том, как выживает муниципальный полицейский в районах, населенных люмпенами и быдлом, – о том, что на Старой Ботанике можно крышевать торговцев дурью, те продают прямо из окошечек на входной двери. А на Рышкановке – трясти производителей нелегального спиртного. О безграничной власти легавого над микрорайоном люмпенов. О том, что любую кошелку – он так и выразился – можно прижать за все, за что только можно прижать, и она сделает все, что ты пожелаешь. Особенно, если ты царь и бог района. И что любая телка, мужа которой ты можешь отправить в тюрьму лет на двадцать и оставить ее без денег на жизнь, а) отсосет тебе, б) расскажет, какой ты крутой мужик, если, конечно, ты сам пожелаешь, чтобы она об этом рассказала, причем твоей жене.
– А если это единственная возможность доказать жене, что ты мужчина, – завершает он, – то ты ей воспользуешься, воспользуешься, видит бог.
Женя улыбается и встает. У меня перехватывает в груди. Она говорит:
– Бог не видит.
Наклоняется к огню, и у меня перехватывает везде. Она добавляет:
– Бог чувствует.
– Надо быть как он, – говорит она.
– Чувствовать, а не смотреть, – объясняет она.
– И все будет хорошо, – обещает она.
Подходит к легавому и гладит его по голове. Я бы расстроился, если бы при этом она не облизала губы, глядя мне в глаза. Что же.
Будем чувствовать.
По пути из университета – я беру паузу и отправляюсь в академический отпуск – я снова захожу к Оле. Думаю о Жене и о том, что, кажется, влюбляюсь. Но вот незадача! Это не чревато ничем: Женя не ревнива, она не мучает меня, и я думаю о том, чтобы мы были вместе, пока нас не разлучит смерть.
Странно, но в квартире до сих пор пусто. Видимо, родственников у нее и правда не было, хоть я и думал, что она меня обманывает. Что же. Квартиру я оформлю на себя, а потом загоню. Мне деньги нужнее, не так ли? Я наконец позволяю себе оглядеться. И с самого начала у нас плохие новости. Нет, в квартире никого, насколько я могу судить, не было. Но…
На стене в спальне Оли висит календарь ацтеков.
Само собой, не настоящий календарь – каменный круг с высеченными на нем фигурами, знаками и символами, – а репродукция. Причем довольно большая. Я на всякий случай запоминаю, что надо бы узнать, где в городе продают такие довольно редкие для нас изображения. Мне-то казалось, что ацтеки – прерогатива бездельников и дармоедов типа меня или искусствоведов Академии наук. Да и то не нашей.
Настоящий календарь ацтеков весил 24 тонны. Больше дома, на стене которого висит его бумажная копия.
Разумеется, это копия не основного календаря – а их известно более ста, – а одной из его вариаций. В центре я вижу оскаленное и разукрашенное лицо. Если бы я не знал, что такая татуировка свойственна сословию воинов, то решил бы, что это жертвенная голова. Нет. Итак, голова воина. Над ним три сосуда с ритуальными сельскохозяйственными культурами. Маис, табак, перец. Они поставлены на голову, а сам диск вокруг нее поделен на 18 частей – месяцы, автоматически отмечаю я, – каждый из которых украшен соответствующим знаком. Месяцы поделены на четыре сезона. Вся фишка календаря в том, что он символизирует не только год. Но еще и вечность. Которая, как верили ацтеки, вполне себе законченная хреновина. Почувствовав запах табака, я вздрагиваю и коротко ору. После чего успокаиваюсь: что ж делать, это я закурил. Впервые за год, что ли. Сигарету из запасов Оли.
Четыре времени было, есть и будет на свете, считали ацтеки. Три периода уже прошли. Остался четвертый.
На всякий случай прихватив нож, я осматриваю всю квартиру. Нет, пусто.
Безусловно, Оля была знакома с кем-то, кто знал о моем существовании. Я снимаю календарь со стены и на обратной стороне, даже не удивившись, вижу свою фотографию. Кажется, я сам подарил ее Ольге. На ней я красив, молод и гляжу в сторону чуть задумчиво: на мне хороший костюм, это я защитил кандидатскую. Я знаю, что хорош, и потому выгляжу отлично.
На обратной стороне моей фотографии, спрятанной на обратной стороне календаря ацтеков, есть надпись.
«Приносящий себя в жертву дарит тепло Солнцу».
Меня охватывает озноб.
Чем страшнее, тем интереснее.
На всякий случай я бросаю пить антидепрессанты – жить становится совсем грустно и страшно, но по крайней мере я жив – и стараюсь пить меньше спиртного. Легавый предлагает мне достать пистолет, но я одержим бесом подозрительности, паники и страха – ацтеки зовут его Тескатлипока, – и мне кажется, что он хочет меня подставить. Я отказываюсь и сам с трудом достаю себе совершенно чистый ствол, который прячу в квартире тайком от Жени. Странно, но ее я не подозреваю. Хотя мысли о том, что это она, тоже приходили мне в голову. Но я следил за ней, и вроде как (я не могу быть уверенным ни в ком, даже в себе)
