Юрий почувствовал легкое головокружение. Певица, похожая на добротного бельгийского тяжеловоза (таких Юрий видел по каналу «Дискавери») устроила на сцене настоящее пиршество плоти. Постепенно Юрий об Илашку забыл. Только вечером он вписал в блокнот фразу: «У Воронина появился кто-то умный». Поразившись этому факту, Юрий лег спать.
На следующий день Илие Илашку уехал в Румынию.
— Твою мать, — тихо прошептал Юрий Рошка, затаившийся в кустах у забора, сквозь щель в котором он наблюдал за обычным днем концентрационного лагеря, открытого когда-то его отцом.
Каждый, кто увидел бы сейчас апологета объединения Молдавии с Румынией и поборника демократических ценностей, пришел бы в огромнейшее недоумение. На Юрия бал напялен мундир офицера СС. В руках он нервно теребил немецко-румынский словарь, изредка в него поглядывая. Наконец, Юрий глубоко вдохнул и решительно направился к главному входу.
Охранники, ничем не выказавшие своего удивления, молча пропустили его после условного знака, которому Юрия обучил отец.
На стенах бараков висели стенгазеты. Одна из них, датированная двадцатым числом апреля, была посвящена очередной годовщине гауляйтера Бессарабии. Юрий, когда-то выпускавший стенгазеты о Ленине, заинтересовался и начал читать.
— Хлебушка, хлебушка, дай, а, дай хлебушка, — подошел к нему хоть и тощий, но не изможденный подросток.
— Говоришь по-русски? — удивился Юрий.
— Да, — и по-немецки немножко.
— А как же румынский?
— Что?
Размахнувшись, Юрий изо всех сил влепил мальчику пощечину. Охранник на вышке одобрительно улыбнулся. Каким-то чутьем уловив это, Рошка поднял взгляд и обомлел: на вышке, тоже в немецкой военной форме, стоял писатель Ион Друцэ…
Тот лишь подмигнул, показывая: не ты, мол, один, браток, повинность отбываешь. Потрепав сжавшегося ребенка по щеке, Юрий чуть было не дал ему немного мелочи, но вспомнил, что деньги поменялись. Новый комендант лагеря направился к зданию охраны. Ему предстояло первое совещание.
— Твою мать, — шептал Лоринков, тихонько снимая на цифровую видеокамеру замершего от изумления Юрия.
Журналист также был безмерно поражен и немного счастлив. Это было открытие. У лагеря Лоринков уже побывал за день до этого, выследив его чутьем человека, читающего не текст, а подтекст, пьющего не воду, а испарения от нее, слушающего не музыку, а шумы в ней. И потому он знал, как сможет отвлечь охранника на вышке…
Ион Друцэ расстегнул шинель, и достал папиросы. Сюда он приезжал каждые полгода, чтобы честно отработать неделю. Когда-то, давным-давно классик советской молдавской литературы, он связался вовсе не с тем ведомством, с которым должно связываться классикам советской молдавской литературы. С тех пор он, как и многие сотрудники лагеря, подписал контракт до самой смерти.
Внезапно порывом ветра на вышку швырнуло скомканную газету. Ион, большой любитель чтения, взял лист, развернул и засиял от счастья.
На полосе была статья под заголовком «Светоч мировой литературы Ион Друцэ должен научить нас, молдаван, уму разуму!».
Лоринков, сфабриковавший полосу в типографии за четыре бутылки водки и один половой акт с тридцатидвухлетней сотрудницей копировального цеха, тихо засмеялся. Расчет оказался верен. Как и прежде, Друцэ любил себя и свою роль в истории Молдавии. Когда классик окончательно углубился в статью о себе, — а написана она была толково, в лучших традициях балканской журналистики, «если уж ругать, то насмерть, если хвалить, то так же», — журналист тихонько перемахнул через забор и прокрался к бараку. У стены его сидел плачущий подросток и давился куском пареной брюквы.
На стене барака концентрационного лагеря углем была выведена надпись:
О том, что было дальше в тот день, Лоринков не рассказывал никому, кроме выдуманного себя, да и то в письмах.
«А дальше, друг мой, ты не поверишь, но… Пишу в настоящем времени. Это и сейчас со мной происходит. Может быть, на самом деле я там?»
Ангел Смерти Азраил, хлопая крыльями, опускается погреть задницу на кирпичную трубу. По ней жирным дымом к Господу спешат заключенные лагеря Аушвиц.
Азраил принюхивается:
— Ну и вонь!
— Греков в расход пустили, пастухов. Не моются, вот и воняют, — бойко отвечает надзиратель Аушвица, легендарная Марта Злаунцвиг.
Чтобы общаться с Азраилом, ей приходится высоко задирать голову, стоя на носочках, и ангел видит ее молочной белизны грудь. На левую, ту, что чуть больше правой (головокружительный диссонанс — отчего-то подумалось Ангелу Смерти), кружась, опускается маленькая снежинка сажи. Интересно, чулки у нее на поясе, или нет — думает Азраил, и встряхивается, как сенбернар, вылезший из-под снега.
— И откуда вы их столько берете? — морщится он.
— Да все оттуда же — из Греции. Шестьдесят пять тысяч греков.
— Венгры пахли получше, — глубокомысленно говорит Азраил, подчищая перья от сажи.
— Да и было их побольше. Что-то около полумиллиона.
— Помню, помню. Они нам все своим гуляшем провоняли. Ласло, хрясло, кесоном.[7] И жирок их по-другому пах. Чем-то отдавал гусиным сальцем.
Марта звонко смеется.
— Они же на нем почти все свою жратву готовят.
— Ладно уж, — вздыхает Азраил (
— Хорошо, — соблазнительно улыбается Марта (
— М-мм, — причмокивает Ангел, пряча блокнот в сумку, — м-мм, — вкуснятина! Ему очень понравится. До свидания, Марта! Хайль!
— Хайль!
— Друзья мои, — начал разговор Юрий с подчиненными, — надобно признать, что все мы, в силу некоторых обстоятельств, оказались жертвами, гм, некоторой исторической несправедливости. Итак…
— Какой к чертям, несправедливости? Это несправедливость? Если это несправедливость, то что же тогда справелдливость? — горько спросил Клифенко, и выпил водки.
Когда Рошка увидел Клифенко, то едва не потерял дар речь. Клифенко был основателем одной из самых агрессивных русскоязычных общин Молдавии. На гербе общины была нарисована березка. Обычно под березой Клифенко фотографировался во время предвыборных марафонов. И традиционно набирал один
