Хора на выбывание

Он не торопился.

Зайдя домой, он вынул из внутреннего кармана пальто пять листов повести и спрятал их между распечатками порнографического рассказа. Раздался звонок.

— Лоринков?! — Воронин был явно взволнован.

— Да, мой президент, — мягко ответил Лоринков, задумчиво рассматривая натекшую кровью повязку, — я вас слушаю.

— Лоринков, произошло нечто ужасное!

— Опишите в двух словах, — попросил Лоринков, — я как раз вышел из ванной и мне холодно.

Чтобы кровь не капала на ковер, журналист начал облизывать соленую ткань.

— Из ванной? Вы принимали ванную? — удивился президент. — В городе же нет горячей воды!

— Я согрел ее в кастрюле, — терпеливо объяснил Лоринков. — И еще не закончил. Поэтому я замерзаю, мой президент, так как, и вам это известно, в городе еще и проблемы с отоплением. Не могли бы вы толком объяснить мне, что же все-та…

— Отопление, — Воронин выдержал драматическую паузу, — да, это беда и боль нашей страны. Холодные дома, отсутствие горячей воды. Все это «наследство», оставленное мне предшественниками, не…

— Короче!!! — заорал Лоринков, которого едва не стошнило от крови, — короче!!! Что случилось?!

— Рубряков пропал!

— А, — улыбнулся Лоринков, — повторить решили?

— Да нет, нет, пропал по настоящему, — закричал Воронин, — я уже и с Рошкой по душам поговорил! Рубряков пропал на самом деле. Про-пал. Понимаете? Скандал! Неслыханно! В этой стране даже депутаты пропадают!

— Пришлите за мной машину, — попросил Лоринков, — я сейчас приеду.

— И что? — пришел в отчаяние Воронин.

— Я его найду, — пообещал ему Лоринков, и повесил трубку, не зная, сможет ли он выполнить свое обещание.

ХХХХХХХХХХ

С тех пор, как Рубряков вернулся из заточения в доме барона, где из стен подвалов вино сочилось густо, и золотые рыбы счастья шлепали по нему игривыми хвостами, грудь его стеснилась, и воздух Кишинева стал для нее как отравленный. Ничто больше Влада не радовало: ни прогулки по вечерам у дома в окружении толпы преданных поклонников, ни чтение поэтов национальной освободительной волны. Напротив: сектанты, как презрительно окрестил их изменившийся после заточения Рубряков, а иначе — фанаты партии его и Рошки, стали Влада раздражать. Они мешали ему ни о чем не думать. И потому лицо Влада стало напряженным, — как будто он пытался вспомнить что-то неважное, но должное вспомниться, потому что так надо. Да чего уж поклонники: даже семья больше не радовала Влада! За те несколько недель, что Рубряков пробыл дома, он ни разу не усадил на колено старшего сына, Петрику, чтобы, как прежде, пощекотать ему подбородок, и спросить:

— А скажи-ка, Петрика, чем ты нынче в школе отличился?

Петрика эту игру знал и любил. Отец отдал его, на удивленье всем, в русский лицей имени Петра Первого.

Поначалу Влада соратники не понимали: в такое вот «шовинистическое» заведение родную кровинку отдать, зачем? А потом поняли: Петрика учителей своих просто изводил на радость отцу, намеренно отправившего сына в лицей. Учительница русской литературы, которую Петрика называл не иначе как «оккупантша», рыдала по пять раз на дню. Директор в бессильной злобе сжимал кулаки. Завучи, — после разглагольствований политически грамотного двенадцатилетнего Петрики про «гнет империи, и радужные перспективы Молдавии в составе Румынии», и про «пятую колонну, понаоткрывавшую лицеи», — так вот, даже завучи, а это были женщины закаленные в боях с детством сорокапятилетним стажем работы в школах, уходили в учительскую и капали валокордин в чашки с водой.

И все это Петрика рассказывал отцу, а тот радовался, как малое дитя. Но это раньше.

Теперь же Владу и это опостылело.

— В груди у меня зола остывшая, — говорил он лозе, крадущейся по стене его дома к месяцу.

Тот же, свесив набок один из рогов, напевал тоскливую песню про то, как валах, венгр и мунтенец убили молдаванина за барашка. Влад начинал подпевать, и слезы катились по его лицу, да так иного их было, что Рубряков перестал умываться. И бритье ему надоело, а когда уж сильно обрастал, Влад садился на деревянный стул своего прадедушки в центре двора, и солнце по утрам выжигало ему щетину.

— Ах, тоска, тоска, — бормотал Рубряков.

Юрий, пытавшийся соратника расшевелить и вдохнуть в него силы, от попыток своих отказался. Рошка понял: Рубряков теперь другой. А какой, знает черт, что его бабушку с кобылой венчал и детишек крестил. И потому Юрий, считавший людей шахтами, которые надо использовать, а, разработав до конца, бросать, (это, кстати, весьма роднило его с Лоринковым) о соратнике попросту забыл.

Владу же с каждым днем становилось все хуже. Люди, бывшие важными для него, стали мелкими и суетными. События — скучными. Политическая борьба, наполнявшая все его бытие, густо перчившая ее, представлялась теперь Рубрякову чем-то вроде карточных игр, азартных и бессмысленных. Наконец, Кишинев перестал радовать его, а с кем такое случается, в Молдавии про того говорят — «не жилец».

По ночам в кровать, где встревоженная жена Влада все не могла отвести взгляд от испарины на лбу мужа, беспокойно ворочавшегося в спутанной простыне, к Рубрякову приходила женщина с глазами — оливками, фаршированными перцем несбыточных желаний и тоски по тому, чего никогда. Никогда не было. Женщина со смоляными волосами тихонько отстраняла жену, и та падала в сон, как наживка в воду. Женщина с фаршированными глазами ластилась к Владу и жадно пила его пот, отчего Рубряков совсем обессилел и жил как в тумане.

Но как-то вечером, после часового сидения в президиуме очередного собрания партии, где звонко бряцали переставляемые стулья, похрустывали костяшки разминаемых пальцев, шумно сопели ноздри и изо ртов собравшихся лился горячий, обжигающий, словесный пар, Рубряков словно ожил, порозовел и улыбнулся.

— Наш Влад становится собой, — прошептала экзальтированная старушка с третьего ряда.

Женщина эта потеряла во Вторую Мировую войну двоих сыновей: один воевал за Румынию, когда та была союзником Германии, другой тоже воевал за Румынию, но уже после присоединения ее к Советскому Союзу. Тот, что погиб под Сталинградом, был ее сердцу милее, вот она и возненавидела русских.

— Наш Влад оживает, оживает! — уже громче сказала старушка.

Рубряков радостно засмеялся, встал и вышел из зала под восторженные аплодисменты собравшихся.

— Видно, задумал, как коммунистов прижучить! — предположил кто-то в зале.

Через час Рубряков притормозил у дома цыганского барона. Там шла свадьба, — дочь барона выходила за цыгана из Словении. Выйдя из машины, Рубряков сорвал с себя галстук, бросил пиджак на землю, обнял жениха, поцеловал руку невесте и бросил на серебряное блюдо ключи от автомобиля. Выпив вина, он вышел в круг и бешено заплясал.

— Эх, ромалы!!! Эх!! — кричал он, и потом уже, поворотясь к барону, — Я буду жить с вами, старик!

Барон, сплетая на бороде узелок, чтобы потом, ощупывая его, вспоминать об этом дне, горделиво и гостеприимно кивнул. Он любил, когда друзья приходили к нему.

ХХХХХХХХХХ

— Где Рубряков? — спросил журналист барона, едва выйдя из машины.

Он, почему-то, ехал до Сорок не час, как Влад, а двое суток. Цыган знал почему: злоба и душевное