– Идемте, мамочка, – ласково, но твердо сказал Николай, боясь, что он не сдержит своего слова и опять замахнется на Аграфену.
Зябко стянув на груди концы пухового платка, мать молча встала и направилась к двери. Поднялась и Лизонька, робко оглядываясь то на отца, то на брата. Николай последовал за ними.
Что-то зазвенело позади, должно быть отец бросил стакан с недопитым чаем.
Долго шептались они в комнате матери, как заговорщики, вздрагивая от каждого доносившегося из столовой звука. То и дело поднося платок к глазам, мать взволнованно убеждала:
– Он поймет, образумится. И вы тоже должны понять. Терпение, дети, терпение. Николенька напрасно сказал «ненавижу». Нельзя так. Сегодня же попроси у папеньки прощения. Он не чужой человек.
Добрая, хорошая мама! Нет, на этот раз Николай не даст ей обещания. Он не пойдет просить прощения. За ним нет никакой вины. Мать сама всегда твердила, что надо говорить правду. Если нужно, он снова повторит то, что сказал. Не побоится!
Слушая сына, Елена Андреевна вздыхала и плакала, плакала и вздыхала:
– Что-то будет? Что-то будет?…
В тот же вечер чуть снова не произошло столкновение с отцом.
Смеркалось. Николая потянуло на улицу. Выйдя из ворот, он увидел, как к избе бобылки Лукерьи стекаются со всех концов деревни парни и девушки в пестрых праздничных нарядах: завтра ильин день.
Подойдя к молодежи, Николай поздоровался и скромно уселся в дальнем углу завалинки. К нему подошел Кузяха, протянул руку:
– Здравствуй! Может, попляшем? – шутливо сказал он.
– А почему бы и не так? – тем же тоном ответил Николай. – Чай, ноги не казенные.
Оба рассмеялись.
Бойко затренькала балалайка. Играл «барыню» приехавший с оброка белозубый парень Касьян, в синей рубахе с петухами и в хромовых сапогах. Но плясать никто не выходил – не решались. Тогда кто-то крикнул:
– Хоровод!
Желающих нашлось много. Встали в круг. Взялись за руки и медленно двинулись сначала в левую, потом в правую сторону. Девушки запели:
Хоровод разделился на две половины: в одной парни, в другой девушки. Встали рядами друг против друга, прихорошились. Игриво взвизгнув, девушки двинулись навстречу парням:
Настала очередь парней. Они притопнули лаптями и угрожающе пропели, приближаясь к девичьему ряду:
Лукаво перемигнувшись, девушки спрашивали:
Парни уверенно отвечали:
Большое наслаждение доставляла Николаю эта бесхитростная забава. Его так и подмывало встать в ряды играющих, запеть вместе с ними. Но кто знает, как к этому отнесутся парни и девушки: застесняются, пожалуй, петь перестанут.
Гулянье было в разгаре. Балалаечник вспотел, нажаривая разудалую ярославскую кадриль. Чего только не выделывали ногами парни, как только не красовались перед девушками, плавно поводившими плечами, томно опускавшими ресницы.
Вдруг среди танцоров произошло замешательство. Пары останавливались одна за другой и быстро отходили к избе. Жалобно дзенькнув на самой высокой ноте, умолкла балалайка. А из-за ограды барского дома донесся сердитый голос отца:
– Ераст! Эй, Ераст! Что за шум! Всех разогнать. Собак спустить!..
Девушки в испуге кинулись вдоль деревни к своим избам. Парни попытались было сохранить спокойствие и степенность. Но ненадолго. Где-то вдалеке затявкали псы. И всех танцоров как ветром сдуло. Остались только Николай с Кузяхой.
– Уж и в праздник, значит, погулять нельзя, – возмущался Кузяха. – Звери, и те веселье имеют. А мы, чай, люди-человеки.
И стыдно, и горько было Николаю. Он пойдет сейчас к отцу, выскажет ему все, все. Но прежде поговорит с Ерастом. Как он смеет выпускать собак на людей?
Ераст сидел у окна своей избы, пил квас из большой глиняной кружки, утирался вышитым полотенцем.
– Эва! – сказал он, выслушав барича. – Мое дело такое: барин прикажут, все исполню. Не я в ответе. Вот и вы, Миколай Лексеич, скоро тоже приказывать станете. Наследничек! Старшой. А как же…
Не получилось объяснения и с отцом. Он пьяно мычал, свалившись на соломенное кресло около крыльца, где обычно вершился суд над мужиками.
– Николенька! – окликнула его из окна своей, комнаты Лизонька. – Зайди на минутку.
Она встретила его испуганным возгласом:
– Ты слышал?
