Полежав чуточку спокойно, Васька вдруг захотел играть: щекотал Коле то пятки, то спину, то живот.
«Нет, надо подниматься! Покоя Васька все равно не даст».
Коля спустил ноги на пол. Брр, холодно! Быстро натянул на себя рубашку, штаны, чулки. На лежанке стояли теплые валенки.
Не умываясь, он набросил на плечи тулупчик и на цыпочках отправился к двери, тихонько приговаривая:
– Гулять, гулять!
Васька отлично понимал эти слова. Он уже у двери. Коля пропустил его вперед и вышел на крыльцо. На дворе ни души. Отец уехал к своему приятелю – соседнему помещику Тихменеву. Никто не нарушал утреннего спокойствия, не кричал, не бегал, не суетился.
С наслаждением вдыхал Коля сладкий морозный воздух. Пар белыми клубами валил изо рта.
Попрыгав немного по снегу, Васька подбежал к двери и просительно мяукнул.
– Ладно, ладно, иди! Вижу, не хочешь со мной гулять, – нарочито ворчливо сказал Коля, открывая тяжелую дверь.
Оставшись один, он глянул в сторону деревни. Над соломенными крышами поднимались голубые дымки – хозяйки затопили печи.
Коля не спеша направился к конюшне. Он еще издалека заметил около нее хромого конюха Трифона, отставного солдата, сражавшегося против Наполеона и побывавшего вместе с русскими войсками в Париже.
Держа порванную уздечку в руках, Трифон степенно поздоровался и спросил:
– Куда это ты собрался в такую рань, Миколай Лексеич?
– К тебе, – ответил Коля. – Санки готовы?
– А как же! В полном акурате. Катайся на доброе здоровье.
Санки стояли у стены конюшни. Раньше они были серыми, грязноватыми, а теперь стали светло- голубыми, как летнее небо.
– Хорошо, дядя Трифон! Спасибо!
– Не стоит благодарности, Миколай Лексеич. Завсегда рад тебе услужить, – польщенный похвалой, поклонился Трифон. А затем, почесав в затылке и сокрушенно тряся оборванной уздечкой, заворчал:
– Вот навязался на мою голову, окаянный, прямо спасу нет!
– Кто это, дядя Трифон? Кого ты бранишь?
– Жеребец тут один есть. Молоденький. Аксаем кличут. Вишь всю муницию изорвал. Такой озорной, такой непутевый!
Коле любопытно посмотреть. И он зашагал в конюшню, сопровождаемый заботливым напутствием Трифона:
– Ты, Миколай Лексеич, остерегайся его. Подальше держись. Как бы не куснул, проклятущий!..
Аксай, рыжий и узкомордый жеребец с коротко остриженным хвостом, сердито бил копытами по деревянному настилу.
Постояв около Аксая минуты две, Коля вышел на улицу. А Трифон уже не один. На толстом сосновом бревне сидел Кузяхин отец – охотник Ефим с трубкой во рту. Он старательно высекал огонь из кремня.
– И ты бы присел, Миколай Лексеич, – проговорил Трифон. – В ногах правды нет… Аль торопишься?
Куда торопиться! Дома все спят. Он сел на краешек бревна. Ему хочется послушать Трифона. Тот всегда так интересно рассказывает про войну с французами.
Ефим с ожесточением ударил по кремню шероховатым куском железа. Густо посыпались мелкие искры. Трут загорелся. Потянуло запахом жженой ветоши. Подавая горящий трут Трифону, Ефим со вздохом произнес, должно быть, продолжая разговор:
– Огонь да вода – нужда да беда!
– Что правда, то правда, – согласился Трифон, – огонь жжет, вода заливает, беда бьет – нужда поджимает. Такое уж наше мужицкое дело-положение.
Из трубки повалил дымок. Затянувшись три раза подряд, Трифон передал трубку Ефиму. Они курили по очереди.
– А ты не особенно к сердцу принимай, что тебя посекли, – успокаивал Трифон. – В нашем деле- положении к этому привыкать надо. Везде бьют. В солдатах я был – пороли, домой вернулся – опять же порют.
Ефим закачал головой:
– Было бы за что бить. А то ведь из-за какой-то несчастной куницы. Ежели бы не я, ушла бы она беспременно. Скок на дерево – и поминай как звали.
С опаской глянув на Колю, он полушепотом добавил:
– Ох, лютой он у нас! Ох, лютой!
– А где лучше-то найдешь? – дымя трубкой, ответил Трифон. – Какой сапог ни надень, любой жмет.
