– Чти, сыне! Отсюдова и досюдова! – слегка заикаясь, произнес он, ткнув пальцем в открытую страницу. – Чти с вдохновением евангельским, отроче!
Приложив руку к полной румяной щеке, Апполос поднял глаза к потолку и мечтательно уставился в одну точку.
Никашка старался вовсю. Голос его журчал и переливался. Много в нем было и елея, и меда, и кротости. Но никто его не слушал. Каждый занимался своим делом. Мишка Златоустовский пересчитывал медяки, Коська Щукин вырезал на парте свои инициалы. А Коля читал «Корсара». Он дошел уже до того места, где появляется коварная Гюльнара. Неужели соблазнит она Конрада, или останется он верен своей клятве?
Урок отца Апполоса показался очень коротким. Дочитать «Корсара» до конца Николай опять не успел. А на следующем уроке не почитаешь! Его вел учитель грамматики Мартын Силыч, Мартышка. Он все заметит, все увидит. Даже Златоустовский на его уроках был тише воды, ниже травы. Не учитель, а злой дух какой- то! Асмодей![15]
Мартын Силыч, коротконогий, большеголовый, не вошел, а вкатился в класс, как шар. На ходу он дернул за ухо без всякого к тому повода сидевшего в первом ряду Коську Щукина. Тот скорчил болезненную гримасу, однако не вскрикнул.
– Где Горшков? – скользя между партами, пропищал Мартын Силыч, обладавший невероятно высоким фальцетом.
– Я здесь, Мартын Силыч! – испуганно поднялся из-за парты голубоглазый, с выпяченной нижней губой гимназист.
– Ты кто? Как твоя фамилия? – подскочил к нему учитель.
– Горшков!
– Горшков? Но я, кажется, ясно произнес: Горошков! Или, может быть, не ясно? Го-рош-ков!
Спорить было бесполезно. На противоположной стороне встал чернявый, горбоносый, похожий на черкеса Горошков:
– Я тоже здесь, Мартын Силыч!
– Собака, и та свою кличку знает, – противно хихикнул учитель. – А эти – ни в зуб ногой. Иваны непомнящие! Кто Горшков, кто Горошков – разобраться не могут. Ей-богу, прикажу на лбу начертить. Нынче же прикажу!
До чего надоела Николаю эта комедия! Уже не первый день продолжается она. Бедные Горшочек с Горошком! И зачем у них такие фамилии? Хотя, если разобраться, ничего смешного в них нет. Обыкновенные русские фамилии.
– Горшков! – вновь возник тонкий, как комариный писк, голос учителя. – Отвечать!
И оба гимназиста, голубоглазый и чернявый, застыли перед тускло поблескивавшей доской.
– Склонять! – пропищал Мартын Силыч. – Тебе – горшок, тебе – горох. Быстро!
«Именительный – горшок, – пишет с левой стороны доски голубоглазый Горшков, – родительный – горшка, дательный – горшку…» А чернявый Горошков в поте лица своего усиленно склоняет: «горох, гороха, гороху…»
Отпустив Горошкова и Горшкова, Мартын Силыч начал диктовать. Писали все. Писали не за совесть, а за страх: не приведи бог привлечь внимание учителя! Николай тоже торопливо водил пером по бумаге. Диктант назидательный и с открытым намеком каждому:
Розга ум острит, Память изощряет И злую волю В благо претворяет…
За спиной Николая появился Мартын Силыч. Поднявшись на цыпочки, он заглянул в тетрадь.
– Фи, какая грязь! Кто же так пишет? Кто? Неряха! Пачкун! Не тетрадь – Авгиевы конюшни! – залпом выпалил он, хватая Николая за руку. С силой повернув ладонь вверх, Мартын Силыч больно заколотил по ней линейкой. Раз, раз, раз!
Напрасно пытался вырваться Николай. Рука его была зажата, как в тисках.
– Не марай, не марай! – визгливо повторял Мартын, со свистом ударяя по красной ладони.
Долго не переставала гореть ладонь. Подувая на нее, Николай сверкнул глазами: «Проклятый! Как я его ненавижу».
– Знаешь что, – заговорщически зашептал ему Мишка, – давай сочиним про него стихи. Обидные! Ты начнешь – я кончу. Так?
Николай согласно кивнул головой. Он и сам об этом думал. Только надо написать похлеще, посмешнее. Ну, к примеру, так:
У Мартына на плеши Разыгралися три вши…
А ведь, кажется, неплохо? И дальше:
Одна пляшет, друга скачет; Третья песенки поет; Третья песенки поет, Спать Мартышке не дает…
Теперь еще бы что-нибудь добавить. Поядовитее! Однако пускай сам Мишка думает.
Он незаметно передал Златоустовскому узенький листочек бумаги с только что родившимся стихотворением.
Мишка прочел с удовольствием. По лицу видно. Ухмыльнулся, почесал в затылке, глаза под лоб завел – должно быть, сочиняет. Вот наконец он что-то написал на бумажке и сунул ее Некрасову. В самом конце листка измененным, совсем не Мишкиным почерком (ишь, хитрый какой!) было приписано:
«Ничего! Терпимо! Можно в публику пускать», – решил Николай. Пусть первым читателем будет Коська Щукин. Он лучше других в стихах разбирается.
