Однако на крыльцо уже вышел человек, закутанный в собачью доху-подборку, и, не здороваясь с мужиком, уселся в розвальни. Усаживаясь, стукнулся обо что-то твердое. Нашарив под сеном приклад винтовки, буркнул:
– Зря!..
– В обрат-то с грузом, – хмуро возразил Седых, – всякое могёт статься…
Спутник вдруг крикнул злобно:
– Говорю – зря! Впредь бросьте эту моду!
– Ладно…
Пересекли половину реки и поехали островами. Под деревней Бибихой встретили обоз: десять порожних подвод. На передней – красный флаг, под флагом солдат с прокуренными до желтизны усами. Лицо у солдата изможденное, землистое.
Солдат натянул вожжи:
– Тпр-р-у!
Обоз остановился. Седых тоже придержал лошадь. Радостно осклабился:
– Ванюха, здорово! Слух был, что ты в городу…
– Здорово, здорово, Харлампыч! – Солдат, добыв кисет, приветливо улыбнулся. – Далеко правишься? – И, вглядываясь в ворот дохи-подборки, неуверенно добавил: – Чтой-то не признаю товарища?… Чьих будет?…
Доха издала лёгкий стон, а Седых поспешил с ответом.
– Дальний, – пояснил Седых, – больной, с урману приехал, а дале-то не везет никто… Наладили ко мне. Подрядились за два фунта соли в город в больницу. В нашу-то ложиться не хотит… За два фунта соли, а боле так, по человечеству…
– Ну и правильно. Шибко хворый?
– Шибко. Горячий весь. Нынче везде – тиф. Ты стань подале. Я уж переболел, меня не берет. Как под городом-то, Ванюха, зимно аль топко?
– Развезло, язви ее в печенку!.. Уж и не знаю, как ты до больницы доберешься… – ответил Ванюха, отходя в сторонку от санок.
– Вона што!.. А в Колывани – зима по всей форме.
– И здесь, видать, морозит… Эй, парни, покурим нашего, свойского.
Подошли сопровождающие обоз три паренька, лет семнадцати-восемнадцати, городского обличья. За спинами винтовки.
Стали закуривать.
Выпустив клуб дыма, солдат вздохнул:
– Да, брат… Она, хворь-то, придет – не спросит. По себе знаю – покою нет от хвори… А делов, делов, братец ты мой!..
– Всё от бога, Ванюха, – начал было Седых наставительно, но, поперхнувшись чужим дымом, закашлялся. – Тьфу, чтоб вас, куряки окаянные!
Парни рассмеялись. Седых стер слезы рукавом, спросил:
– Что за народы везешь, Иван?
– К нам. Комсомолия.
– Обратно за хлебом?
– Приходится, Харлампыч, приходится… – снова перевел дух солдат. – Плохо в городу-то. Да и фронту нужно…
При этих словах доха пошевелилась и издала слабый стон. Иннокентий Харлампиевич подивился:
– Дык какой же фронт? Войнишка-то кончилась.
Солдат помотал головой.
– Бандитизм на Украине – спасу нет! Опять же – полячишки шевелятся, да и с Деникой ищо повозиться придется… Вот передушим остатнюю контру, тогда и хлебушка будем есть вволю.
Седых утвердительно кивнул.
– Само собой, Ваня… Рабочим, поди, туго приходится… Ну-к, што ж… Поможем, Ванюха. Обязательно поможем.
Солдат оживился:
– Может, впрямь, ты, Иннокентий Харлампыч… первый бы, а?… Нащет самообложения и так и дале?… Поддержишь?
– Какой разговор! Да нешто мы не люди? Чо я, не понимаю, чо ли?… – немного подумав, Иннокентий Харлампиевич деловито спросил: – Пяток пудов – ладно ли?…
– А еще пяток не накинешь?…
– Ладно! Только без меня комбед не собирайте. Я к ночи обернусь. Ну, крайне: завтра в обед. Сам знаешь – как Накентий Седых скажет – так и будет. Слушается меня народишко-то…
– Вот именно. Спасибо тебе.
От группы отделился невысокий юноша в серой гимназической шинели и в шапке, перехваченной желтым башлыком. Нервным срывающимся голосом заявил:
– Дорогой товарищ крестьянин! Позвольте и мне сказать вам от имени новониколаевских комсомольцев наше сердечное спасибо! Побольше бы таких сознательных товарищей!
– Да что ты, парень?! – удивился Седых. – За што ж тут возблагодарение? Все под богом живем, а господь-то чо сказал? «Отдай рубашку ближнему своему…» Вы уж меня, старика, простите – я человек верующий.
Доха в санках вновь напомнила о себе тихим стоном. Замогильным голосом спросила:
– Ох… скоро поедем-то?… Недужится мне шибко.
– Как скоро, так сейчас! – недовольно-ворчливо ответил Седых, а солдат отвел Иннокентия Харлампиевича в сторону и доверительно зашептал:
– Ты вот чего: лучше перевали реку обратно, да езжай бором. Оно хоть и подале выйдет – зато вернее. Слух такой в городу: есаул Самсонов со своими на тракт вышел с урману… Поопасись, кокнут не за табачну понюшку. Знают, поди, что ты – в сельском активе…
– Так ить баили, что его чоновцы порубали? – испугался Седых: – Неужто ожил?!.
– Порубали, да, видать, не дорубали. Я в Чеке был – там сказывали: клинком по морде пришлось. Ожил, гадюка. С боя-то его поспели вывезти свои… Кака-то сволота выходила на нашу голову. Теперь у его, говорили чекисты, по всей карточке скрозь – рубец агромадный. И всё. А сам – еще здоровше стал, отъелся на зимних хлебах, гад!..
– Свят, свят, свят! – перепугавшийся Седых покрестился двуперстием, наскоро распрощался со встречными и пустил коня крупной рысью.
Обоз тоже тронулся. Комсомолец в гимназической шинели спросил солдата:
– Что это за крестьянин?
– Харлампыч-то? Активист. Партизанил. Уважение по селу большое имеет, за нашу власть крепко держится: какое бывает самообложение, аль разверстка, аль продотряд наедет – Седых первый. Все снесет до тютельки, первый, никогда отказу не было. И других сговаривает – платите, мол. Вполне добровольный, советский. Хороший мужик. Хотел было в партию: приходит однажды к нам в ячейку и спрашивает – а можно, чтобы в партии состоять и верующим?… Вот учудил старик! Кержак. Попов ненавидит, а от божественности кержацкой нипочем не отделается!..
Двое комсомольцев, ехавших на передних санях, рассмеялись…
Иннокентий Харлампиевич не внял благому совету и продолжал ехать не правобережным бором, а тем же зимником, выводящим на пригородный поселок Кривощеково.
Отъехав версты две от места встречи с обозом, Седых остановил коня справить нужду. Спутник тоже вылез из розвальней и потянулся, разминаясь.
– Что это за персона повстречалась? – осведомился человек в дохе.
– Ванюха Новоселов, председатель комячейки. Сказывают – чахоточный, а более всех мутит, стерва!.. Бог смерти не дает.
– Бог-то – бог, да сам не будь плох, – загадочно ответила доха. – Иной раз, борода, и богу нужно подмогу… А ты все же зря винтовку с собой таскаешь. Вдруг обыскали бы эти щенки? Не будь меня с тобой –
