– Именно, именно, боцман. Что и требовалось доказать.
Боцман спросил:
– А главной машиной когда займемся, Алексей Федорович?
– Песочку в подшипники – хоть сейчас. Пополам с угольной крошкой, но лучше, пожалуй, повременить до открытия навигации… А ты как думаешь?…
– Воргтингтон я было обработал, да новый чекач, комиссаришка, всю работу мою – насмарку; исправили донку…
– Знаю. Только что у меня был этот сукин сын. Спрашивал, как водоотливные средства работают. Как работают другие помпы, боцман?
– Как часы, Алексей Федорович… Стучат гладко… Только – воду не качают…
– Манжетки срезал? – подмигнул Артамонов.
– Что вы, Алексей Федорович? Не срезал. Просто – сработалась кожа-то. Одни ремки остались, а новой кожи – нет… Что делать будем – ума не приложу!
– Пусть «товарищи» ум прикладывают. Водички бы еще в пожарную магистраль, а топку прекратить, надо дрова экономить. Валяй, боцман, действуй, за богом молитва, за царем служба – не пропадет… Вот тебе детишкам на молочишко пять фунтов…
Капитан открыл ящик каютного столика и протянул боцману английскую кредитку.
– Премного благодарен, Алексей Федорович. Я и без денег готов…
– Знаю. Но и фунты не во вред.
Боцман ушел.
Оставшись в каюте один, капитан Артамонов щелкнул дверным замком, задернул оконную шторку- жалюзи, бросился на рундучную койку: «О, будьте вы прокляты, прокляты, прокляты!..»
Потом достал из рундука фляжку и серебряную стопку с гравированной надписью: «Дорогому папке Артамонову в день рождения от Кольки Артамонова».
Снял с переборки фотографию миноносца и, перевернув, установил карточку на столике, и теперь уже не миноносец – память офицерской юности капитана Артамонова – глядел на него, а сын прапорщик с каппелевским черно-красным угольником и черепом на шинельном рукаве.
Сын… Контрразведчик, расстрелянный под Красноярском особистами Пятой Красной…
Капитан Артамонов наливает коньяк в стопку-поминальник и расплескивает – трясутся руки. Губы шепчут беззвучно: «Колька… Колька, сынок…» И пьет, пьет, пока спасительный туман алкоголя не притупит тяжкую горечь потери. И покуда жив капитан Артамонов, ненависти его не будет конца и краю…
В тот же день побывал Лысов на митинге и вдруг понял, что за человек комиссар Савельев.
Митинг открыл председатель комячейки Конюхов, но первым взял слово комиссар пристани. Начал Савельев с того, что припомнил, как жили речники при Плотниковых, Фуксмане, Жернаковых. Крепким словом помянул некоторых бежавших с белыми капитанов и механиков – хозяйских прихвостней, потом сбросил с головы шапку и от имени Укома РКП (б) до земли поклонился затонцам, которые еще недавно ходили с винтовками в отрядах Громова, Мамонтова, Щетинкина.
Слова бывалого рабочего человека пришлись по сердцу. Водоливы и кочегары зашумели, один за другим стали подниматься с мест, шли к столу, крытому кумачом, грохали кулаками по столешнице и тоже позорили бывших своих хозяев. Савельев слушал и согласно кивал головой.
– Стало быть, вот что, товарищи… Весь караван, значит, перешел к народу. Суда теперь – наши. Хозяева – мы!
Народ закричал:
– Ясно!..
– Правильна-а-а!..
– Наше добро!..
Комиссар зачитал обращение Сибревкома и Укома РКП (б) спасти флот, брошенный белыми на плесах, и закончить ремонт к 1-му Мая.
Затонцы долго, сосредоточенно молчали. Прикидывали: срок-то ничего, подходящий, да вот как с материалами?…
Посыпались вопросы:
– Смолу дадите?…
Комиссар ответил твердо:
– Нету смолы…
– Гвозди баржевые будут?
– Нет, не будет гвоздей.
Кто-то крикнул громко и с ехидцей;
– Что ли, на соплях?…
На крикуна зацыкали. К кумачовому столу подошел уже знакомый Лысову большевик Седых, обвел собрание хмурым взглядом, положил на стол мохнатую партизанскую папаху:
– Я так понимаю: когда хозяин строится или избу на ремонт ставит, трудно ему? Шибко трудно! Так я говорю?
Передние ряды поддакнули:
– Известное дело – несладко…
Седых зачем-то снова надел папаху и заявил:
– Плавать-то надо… Я – конкретно: первое дело – снарядить по общественному выбору к татарам на Юрту-Ору, под Колывань, за смолой. Смола у татар есть – исстари лодочники, обласочники. Второе: баббитом да оловом деповские поделятся. Это уж – Савельев… Верно говорю, товарищ Савельев?
– О чем разговор – обязательно!..
– Третье: все гнилье баржевое, кое на ремонт не пойдет, разобрать, будут гвозди. – помолчав, Седых спросил: – Против есть?
Кто-то ответил вопросом:
– А чем с татарами рассчитываться?
Седых передвинул папаху на затылок:
– Жертвую два пуда муки!.. – и вопросительно глянул на Савельева.
Тот поднялся с табуретки:
– От меня пуд.
Собрание притихло, но Конюхов, председатель комячейки, поддержал Савельева:
– От меня – тоже пуд!..
Сидевший молча партиец Филимонов сконфуженно поскреб пятерней затылок, шепнул соседу:
– Заест баба, едри ее в корень! – поднялся, рубанул воздух ладонью. – Пиши – полтора пуда!.. Не пропадем!..
И – прорвало собрание.
Савельев записывал огрызком химического карандаша.
Потом комиссар вынул из портфеля большой лист серой оберточной бумаги.
– Товарищи, слушайте приказ Сибопса. Масленщика Егорова Василия назначить помощником механика на то же судно… Кочегара Попова Кузьму – механиком… Лоцмана Жукова Григория – капитаном…
Собрание слушало затаив дыхание. А когда кончил комиссар Савельев чтение приказа, грянула буря… За криками и хлопками долго ничего нельзя было разобрать… Но вот к столу прошел старожил затонский Николай Еремин. Четверть века проплавал он матросом на обских посудинах. Знал перекаты и пески на всех плесах от Барнаула до Нарыма, как пять заскорузлых пальцев своих, но когда услышал, что назначают его капитаном на мощный буксир, не поверил. Пробился сквозь людскую массу к кумачовой скатерти:
– Тут я слышал, вроде Еремина на «Тобольск» капитаном. Уж не меня ли?…
Савельев подтвердил:
– Скажи что-нибудь народу, капитан Еремин.
Старый матрос поднял руку, и собрание притихло… Но ни слова не мог вымолвить Еремин. Скатилась по капитанской щеке горькая слеза – итог многолетней матросской жизни на хозяйских харчах. Махнул рукой капитан и, шатаясь, пошел сквозь притихший барак к своему месту, а собрание снова взорвалось овацией. Кто-то крикнул:
