Он разложил перед девочками всякую всячину: множество коробочек с белой и розовой пудрой, туалетные принадлежности, серебряные лопаточки, чтобы чистить язык, еще что-то… И объяснял, как всем этим пользоваться. Предлагал и китайские сладости – сухое варенье с имбирем и перцем.
Особенно настойчиво он ухаживал за моей Рараху. Подружки, хоть и ломались, кривили губки, гримасничали, как маленькие обезьянки, но в конце концов все принимали.
За одну шелковую розовую ленту Рараху позволила поцеловать себя в плечико. Осмелевший китаец вознамерился пойти дальше – и попытался поцеловать глупышку в губы, но та со всех ног улепетнула. А за нею и Тиауи, правда, не забыв прихватить в охапку подарки щедрого ухажера.
Обескураженный Чжен Ли бросился следом, но куда старику угнаться за газелями. И он, бедняга, остался ни с чем.
XXVIII
ОБЛАЧКО РАССЕЯЛОСЬ
На другой день Рараху плакала горючими слезами, уткнувшись в мои колени…
Она была совсем простой девочкой, выросшей в лесу на вольной воле. Представления ее о добре и зле не сложились, вернее, додумывались сами собой под сенью высоких деревьев, причудливые и наивные. Но все-таки по природе своей она была чистым неиспорченным человеком, а из миссионерской Библии в ее сердечко запало несколько христианских понятий…
Кокетство и желание прихорошиться увлекли ее на порочный путь. Но я совершенно уверен, как ни соблазнительны были стариковские подарки, взамен она не дала ничего. Между нами все еще можно поправить слезами.
Она поняла, что поступила дурно; главное – поняла, что причинила мне страдание и что целомудренный мой братец Джон отвернется от нее, не пожелает больше взирать на нее своими голубыми очами…
Она мне все рассказала: и про зеленое газовое платье, и про цветастое парео. Бедняжка плакала, слезы душили ее… Глядя на раскаивающуюся подружку, плакала и Тиауи.
Это были первые слезы в коротенькой жизни Рараху. После бурного объяснения и слез мы, как это случается, еще больше сблизились. Любовь моя стала сердечнее; образ Ариитеи на время померк…
Эта милая девчушка, рыдавшая у меня на коленях среди глухого леса в Океании, предстала передо мной в новом обличье. Впервые я увидел в ней КОГО-ТО, начал догадываться, какой восхитительной женщиной могла бы она стать, если бы получила достойное воспитание и образование.
XXIX
С этого дня Рараху решила, что она уже не ребенок, и перестала ходить с обнаженной грудью.
Даже по будням теперь она надевала платье и заплетала в косы длинные волосы…
XXX
Рараху называла меня Мата Рева. Ей не нравилось имя Лоти, которым наградили меня ее соперницы: Ариитеа с Фаиманой.
«Мата» – по-полинезийски означает «глаз». Полинезийцы дают людям имена по глазам, и обычно очень меткие.
Пламкетта, например, называли Мата Пифаре (Кошачий Глаз); Брауна – Мата Иоре (Крысиный Глаз); а Джона – Мата Нинамо (Лазурный Глаз).
Меня же Рараху не захотела называть звериным именем и после долгих раздумий нашла более поэтическое: Мата Рева.
Я обратился к словарю достопочтенных монахов и нашел там следующее: Рева – небесная твердь; пропасть, бездна; тайна…
XXXI
ДНЕВНИК ЛОТИ
Время в этой чудесной стране шло очень медленно: среди однообразного вечного лета оно не оставляло следов. Все наполнено тягучим и сладким, как мед, покоем… Никакие мирские волнения и заботы не могли его нарушить.
О, дивные часы! О, сладкие, теплые летние наши часы, длиною в вечность, на берегу ручья Фатауа, в глухом тенистом уголке среди густой зелени – гнездышке моих таитянских подружек! Тихо журчал чистейший ручей по гладким камешкам, увлекая течением водяных мух и крохотных рыбок. По земле стелилась тоненькая травка и пахла так, как пахнет у меня на родине сено прекрасной июньской порой. По-таитянски этот чудный запах называется «поумирираири», что значит «сладкий запах трав». Воздух напоен тропическими ароматами – особенно сильно благоухали апельсины, нагретые солнцем.
В такой полдень ничто не нарушало томительной тишины. Вокруг шныряли маленькие бирюзовые ящерки – они нас не боялись, потому что мы лежали неподвижно, – и порхали черные бабочки с фиолетовыми глазками на крыльях. Тихонько журчала вода, негромко свиристели цикады, время от времени шлепались наземь перезрелые гуаявы и, разбившись в лепешку, распространяли аромат малины…
Когда заходящее солнце золотило ветви деревьев, я провожал Рараху домой в уединенную хижину под панданусовой кровлей. Ее старики всегда ожидали нас, сидя у порога на корточках, недвижные и важные. На мгновенье лица их освещались какой-то потусторонней улыбкой. Они гортанно произносили:
– Привет тебе, Лоти! – или: – Привет тебе, Мата Рева! Я оставлял свою подружку и уходил, а она провожала меня долгим взглядом и улыбалась – свежесть молодости и красоты на фоне мрачных полинезийских мумий…
Наступало время ужина. Я ярко представлял, как старый Тахаапаиру протягивал к куче хвороста длинную татуированную руку, похожую на сухую ветку, брал два бруска из бурао[35] и тер друг о друга, добывая огонь первобытным способом. Рараху брала огонь из рук старика, разжигала костер и пекла в золе маиоре – плоды хлебного дерева. Так они ужинали.
Одновременно со мной в Папеэте возвращалась веселая компания купальщиц с ручья Фатауа во главе с Тетуарой так что у меня всегда были симпатичные попутчицы.
– Лоти! – предупреждала Тетуара. – Не забывай, тебя сегодня ждут в королевском саду. Териа и Фаимана собираются пить чай с китайцами и на тебя рассчитывают. Если ты не возражаешь, я присоединюсь к вам…
