С песнями шли мы по дороге в город; перед нами широко открывался вид на безбрежный океан, освещенный закатным солнцем.
Ночь, прозрачная звездная ночь, опускалась на Таити. Рapaxy у себя в лесу уже ложилась спать. Сверчки начинали в траве скрипичный концерт; под темными кронами высоких деревьев просыпались крупные ночные бабочки, а в сад выходили королевские фрейлины…
XXXII
Однажды, когда мы с Рараху прогуливались по тенистому бульвару в Папеэте, нам повстречалась некая странная дама. Рараху поздоровалась с нею полуприятельски-полунасмешливо и немного испуганно.
Дама, высокая, тощая, только одеждой похожая на гаитянку, кивнула в ответ с ледяным высокомерием, а затем обернулась нам вслед.
Рараху рассердилась и показала той язык. Потом рассмеялась и сказала мне, что эта сухопарая метиска – «полубелая», дочь англичанина и таитянки, – была ее школьной учительницей.
Однажды она объявила Рараху, что надеется на нее: девочка так хорошо учится и поэтому со временем сменит ее в школе.
Рараху перепугалась до смерти, представив себе подобную перспективу. Тут же бросилась бежать из тахаа-пиираа (школы) прямо домой в Апире и назад уже не вернулась.
XXXIII
Однажды утром я принес на борт «Рендира» сенсационную новость: я ночевал вместе с Таматоа!
Таматоа – старший сын королевы Помаре, муж красавицы принцессы Моэ и отец прелестной малышки, любимой внучки Помаре IV. Его уже несколько лет держали взаперти, но вся страна еще не забыла, как трепетала от страха перед ним.
Трезвый, он был вполне нормальным человеком, не хуже других, но когда напивался, «видел все в красном цвете» – то есть жаждал крови.
Тридцатилетний Геркулес когда расходился, не знал удержу: убивал без причины, доходил до жестокости, превосходящей всякое воображение.
Но Помаре обожала своего сыночка. Во дворце поговаривали, что она стала выпускать его из темницы; даже видели, как гигант гуляет ночами в саду. Придворные девушки умирали от страха, словно рядом с ними во дворце жил кровожадный зверь в незапертой на ночь клетке…
У Помаре была комната для гостей, открытая круглосуточно; на полу лежали матрасы, покрытые чистыми белыми циновками. Там ночевали захожие таитяне, припозднившиеся деревенские вожди; и вот довелось провести там ночь и мне.
Я вошел в гостевую комнату. В саду и во дворце все уже спали.
В комнате, облокотившись о стол, сидел в полном одиночестве мужчина. Перед ним стоял светильник с кокосовым маслом. Незнакомец поражал своими габаритами; рост и ширина плеч были нечеловеческие. Казалось, что ладонью он мог накрыть обыкновенного человека с головой. У гиганта были страшные челюсти людоеда, огромная голова, лицо грубое и дикое, а в полуприкрытых глазах – странная печаль…
– Иа ора на, Лоти! – приветствовал меня великан.
Я замер. Между нами произошел следующий диалог:
– Откуда ты меня знаешь?
– Знаю. Ты Лоти, человек с аксельбантом при белом адмирале. Ты пришел ночевать? Располагайся.
– А ты кто? Вождь с какого-нибудь острова?
– Да, я великий вождь. Ложись вон там в углу, там самая хорошая циновка.
Я лег, завернулся в парео и сквозь прикрытые веки наблюдал за странным соседом. Незнакомец встал и неслышно направился в мой угол.
В это мгновенье меня отвлек шум в дверях. Повернувшись, я увидел старую королеву. Она кралась как можно осторожнее, босиком, на цыпочках, но циновки скрипели под ее грузным телом.
Великан, подойдя ко мне, тщательно занавесил мое ложе муслиновым накомарником, потом прикрыл свет лампы банановым листом, чтобы не беспокоить меня, и снова сел, подперев голову руками.
Помаре с тревогой проследила за его действиями и, вероятно, успокоившись, удалилась.
Королева никогда не появлялась в этой части дворца: ее приход утвердил меня в мысли, что мой сосед небезопасен. Спать расхотелось…
Но незнакомец не шевелился; опять его взгляд стал рассеянным и печальным, он забыл обо мне. Вдали слышалось, как служанки поют на два хора химене[36] с острова Паумоту.[37] Затем Ариифате, муж королевы, крикнул зычно: «Маму! Те хора а хору ма пита!» – «Тихо! Уже полночь!» И все замолкло как по волшебству.
Час спустя опять в дверном проеме появилась Помаре. Лампа уже погасла, мой сосед уснул…
Вскоре задремал и я, но ненадолго. Проснулся до рассвета и увидел, что чернокожий великан сидит в прежней позе за столом, уронив голову на грудь.
Я умылся освежающей водой из ручья под мимозами в глубине парка и пошел к королеве поздороваться и поблагодарить за ночлег. Едва завидев меня, она крикнула:
– Иди сюда, Лоти! Поговорим. Что, он хорошо тебя принял?
– Хорошо, – отвечал я и выразил свою благодарность вождю за заботу. Лицо царственной старухи засветилось радостью.
– А знаешь ли, – понизила она голос, – знаешь ли, Лоти, кто это был? Тс-с, сынок! Это был Таматоа!
Через несколько дней Таматоа официально освободили, взяв с него обещание не выходить за дворцовую ограду. Я не раз встречался с ним, разговаривал, жал руку…
И все-таки за ним не уследили. Однажды, отведав хмельного зелья, он убежал, забрался в дом протестантского миссионера, зарезал там женщину и двух детей, а после сотворил в один день несколько кровавых зверств, описать которые невозможно человеческим языком…
XXXIV
…Кто расскажет, в чем очарование этой страны? Кто выразит это потаенное, неуловимое, для чего нет у меня подходящих слов?..
Мне кажется, таитянская прелесть происходит от какой-то особенной вселенской грусти, висящей над островами Океании, одинокой, затерянной в пустынной безбрежности Тихого океана: морской ветер, шум прибоя, густая тень, хриплые тоскливые голоса полинезийцев, что с пеньем бродят среди кокосовых пальм на диво высоких и хрупких…
Как ни ищи, ни лови, ни пытайся выразить – тщетно! Что-то так и остается неуловимым и непонятым…
Я исписал о Таити множество страниц: там найдете мельчайшие подробности о малейшей травке, о последней мшинке…
