поступком товарища, загудели так, словно подул западный ветер. В переполненном зале было жарко и душно, Сильвестр попытался было снять пальто, но, получив замечание, отказался от этой мысли и в конце концов заснул.
Возвращаясь в казарму после полуночи, он встретил женщин весьма зрелого возраста, без головных уборов, дамы прогуливались по тротуару.
– Слушай-ка, красавчик, иди к нам! – позвали они его грубыми хриплыми голосами.
Сильвестр тотчас же все понял, и в памяти сразу ожили дорогие ему лица: бабушки, Марии Гаос, и он прошел мимо этих женщин, смерив их презрительным взглядом, улыбаясь по-детски насмешливо. Красотки немало удивились сдержанности матроса.
– Видала?!. Берегись, сынок, спасайся, а то съедим тебя! И скверные слова, брошенные ему вслед, потонули в общем шуме, наполнявшем улицы воскресной ночью.
В Бресте он вел себя так, как если бы был в Исландии, в открытом море, – оставался девственником. Но никто не смеялся над ним, потому что парень был очень сильным, а сила внушает уважение.
Настал день, когда ему сообщили, что его направляют в Китай, в эскадру, дислоцировавшуюся на Формозе.[19]
Он уже давно это предчувствовал, поскольку знал от тех, кто читает газеты, что тамошней войне нет конца.[20]
Тогда же его предупредили, что, по причине спешной отправки, ему не дадут разрешения попрощаться с близкими. В пять дней нужно собраться и отбыть.
Известие взбудоражило его: дальнее путешествие, неизвестность, война – как все заманчиво! Сюда же примешивалась тоска – ведь нужно все покинуть – и смутная тревога – ведь можно не вернуться.
Тысячи разных мыслей роились в голове. Кругом царило необычайное оживление: многие новобранцы направлялись в ту же эскадру.
Он бросился писать бабушке Ивонне; писал карандашом, сидя на земле, погрузившись в тревожные мечтания, среди снующих взад и вперед шумных молодых людей, которым, как и ему, предстояла дальняя дорога.
– Что-то малость старовата его возлюбленная! – говорили, посмеиваясь, новобранцы два дня спустя. – Ну да ничего, они, похоже, неплохо ладят друг с другом.
Им было весело наблюдать, как Сильвестр прогуливается по улицам Рекувранса, военного порта в Бресте, под руку с женщиной. Нежно склонившись к маленькому бойкому созданию в юбках, чуть коротковатых по тогдашней моде, в маленькой темной шали и большом пемпольском чепце, он говорил, наверное, что-то ласковое и приятное.
Держа его под руку, она поворачивала голову и глядела на своего спутника с не меньшей нежностью.
«Да, малость старовата возлюбленная!» – беззлобно говорили товарищи Сильвестра, видя прекрасно, что это – добрая деревенская старушка.
Получив известие об отправке внука в Китай, она, объятая ужасом, приехала немедленно. Китайская война уже унесла жизни многих пемпольских моряков. Собрав все крохотные сбережения, уложив в короб выходное платье и сменный чепец, бабушка Ивонна пустилась в путь, чтобы еще хотя бы раз обнять своего любимца.
По приезде она направилась прямо в казарму и спросила Сильвестра. Аджюдан[21] поначалу отказался выпустить его.
– Обратитесь, моя госпожа, к командиру, вон он идет. Она решительно направилась к капитану. Тот внял ее просьбе.
– Пошлите Моана переодеться, – распорядился он.
Прежде чем Сильвестр побежал переодеваться, славная старушка, чтобы, как всегда, повеселить внука, присела за спиной аджюдана в реверансе и состроила уморительную гримасу.
Когда Сильвестр появился в выходной одежде с расстегнутым воротом, она с восхищением отметила, что он очень красив: черная борода была подстрижена клином, как в этом году было модно у моряков, тесемки на распахнутом вороте рубахи мелко завиты, а за спиной развевались длинные ленты от матросского берета с позолоченными якорями на концах.
На мгновение почудилось, что она видит своего сына Пьера, двадцать лет назад тоже служившего во флоте, потом нахлынули другие воспоминания – о далеком прошлом, о горестных утратах – и бросили на ее лицо тень грусти.
Но грусть быстро прошла. Они покинули призывной пункт, взявшись под руки и радуясь тому, что вновь вместе.
Сперва она повела его обедать в трактир, который содержали пемпольцы и который ей посоветовали как не слишком дорогой. Потом направились в город любоваться витринами магазинов. И не было ничего забавнее ее рассказов на бретонском диалекте, на котором говорят в Пемполе и который прохожие понять не могли.
Она пробыла с внуком три дня – три дня праздника, три дня благодати, над которыми нависло мрачное «потом».
Но настало время возвращаться в Плубазланек. Иссякли ее скромные средства, да и Сильвестр уезжал через день, а накануне выхода в дальний рейс матросам строго запрещено выходить из казарм. (Правило это на первый взгляд выглядит несколько жестоким, но оно лишь необходимая мера предосторожности, поскольку матросы пускаются в загул по злачным местам именно в тот момент, когда судно должно вот-вот уйти в дальнее плавание.)
О, этот последний день! Напрасно старушка искала, чем бы еще повеселить внука, ничего веселого больше не приходило в голову, и только слезы готовы были вот-вот хлынуть из глаз, рыдания ежеминутно подступали к горлу. Повиснув на руке Сильвестра, она давала тысячи разных наставлений, которые у него тоже вызывали желание плакать. В конце дня они вошли под свод церкви, чтобы вместе помолиться.
Бабушка Ивонна уехала вечерним поездом. Ради экономии на вокзал отправились пешком; он нес ее дорожный короб, она всей своей тяжестью опиралась на его сильную руку. О, как устала бедная старушка за эти дни, мочи нет как устала. Спина под темной шалью совсем согнулась, и не было сил ее выпрямить; от прежней моложавости не осталось и следа – теперь она ощущала всю невыносимую тяжесть своих семидесяти шести лет. При мысли, что все кончено, что через несколько минут им придется расстаться, ее сердце рвалось на части. Он едет в Китай, туда, на эту бойню! А пока еще он здесь, рядом с ней, она еще держит его своими изможденными руками… и все же он едет! Ни вся ее воля, ни все ее старческие слезы, ни все ее отчаяние не смогут его уберечь!..
С билетом и корзинкой для провизии в руках, обтянутых митенками, дрожащая от волнения, она давала внуку последние наставления, на которые он отвечал тихим коротким «да», любовно склонив к бабушке голову и глядя на нее кроткими, детскими глазами.
– Пора решаться, бабуля, если хотите ехать.
Раздался свисток паровоза. Испугавшись, что не успеет сесть, она выхватила у него из рук дорожный короб и тут же бросила вещи на землю, чтобы в последний раз обнять внука.
Многие на вокзале обращали на них внимание, и ни у кого не было на лице улыбки. Подгоняемая железнодорожными служащими, обессиленная, растерянная, она бросилась в первое попавшееся купе, и тотчас двери закрылись. Он тем временем по-матросски легко и стремительно обежал кругом и остановился у заграждения снаружи, чтобы увидеть, как она проедет мимо.
Долгий свисток паровоза, стук колес – бабушка Ивонна уехала. Стоя за заграждением, он с юношеской грацией махал ей беретом с развевающимися лентами, а она, высунувшись из окна вагона третьего класса, махала ему платком. И пока вдалеке можно было различить сине-черную форму внука, она не отрывала от нее глаз и все твердила и твердила «до свидания» – такое же неопределенное, как и все слова прощания, которыми обычно провожают моряков.
Смотри на него, бедная старушка, смотри хорошенько на своего Сильвестра, до последней минуты не своди глаз от его удаляющейся фигуры, что вот-вот исчезнет навсегда…
Когда Сильвестр исчез из виду, она упала на сиденье, не заботясь о том, что может измять чепец, и, объятая смертельной тоской, зарыдала…
Он медленно возвращался в казарму, с поникшей головой, по щекам катились крупные слезы. Наступила
