Вдали от всякого человеческого жилья, в защищенном от ветра уголке ущелья, где было невыносимо жарко, они увидели торговца изображениями святых, который сидел на траве, вытирая со лба пот. Он поставил на землю корзину с жалкими изображениями разных святых в рамках и надписями на баскском языке, которыми баски любят украшать белые стены своих жилищ. Он сидел изнемогающий от жары и усталости, словно разбитая лодка, выброшенная волной в гущу папоротников у поворота горной тропинки, одиноко петляющей под сенью могучих дубов.
Грациоза захотела остановиться, чтобы купить у него изображение Пресвятой Девы.
– Потом повесим ее у нас как память, – сказала она Рамунчо.
И сверкающая в своей позолоченной рамке картинка отправилась вместе с ними в путь под бесконечными зелеными сводами…
Они сделали крюк, чтобы проехать по Вишневой долине, но не потому что рассчитывали в апреле уже полакомиться вишнями, а чтобы показать Грациозе это знаменитое в краю басков место.
Когда они приехали туда, было около пяти часов, и солнце стояло уже довольно низко. Тихое и тенистое место, где весенние сумерки уже ласково касались роскошной апрельской зелени. Сладкий и свежий воздух был напоен ароматами сена и цветущей акации.
Горы, особенно высокие с севера и преграждавшие путь холодным ветрам, окружали долину со всех сторон, окутывая ее таинственной печалью отрезанного от мира райского уголка.
Когда показались вишневые деревья, они замерли в радостном удивлении: вишни были уже красными, двадцатого апреля![43]
И ни души на дорогах, над которыми вишневые деревья распростерли усеянные кораллами ветки.
Изредка встречались еще пустые летние домики, заброшенные сады, заросшие высокой травой и шиповником.
Они пустили лошадь шагом и, стоя в повозке, отпустив поводья, ели вишни прямо с деревьев, не останавливаясь. Потом они вставили букетики себе в петлицы, а ветками вишен украсили голову лошади, упряжь и фонарь; маленькая повозка, казалось, спешила на какой-то праздник молодости и счастья.
– А теперь поедем быстрее! – попросила Грациоза. Надо приехать в Эчезар засветло, чтобы все увидели, как мы разукрашены!
А Рамунчо с приближением теплых сумерек все больше думал о вечернем свидании, о поцелуе, о том, как он коснется губами, словно спелой вишни, нежных губ Грациозы.
18
Май! Трава, трава поднимается отовсюду и раскидывается, словно возникший из-под земли роскошный шелковистый бархатный ковер.
Чтобы орошать этот край басков, где лето такое же влажное и зеленое, но более теплое, чем в Бретани, морские испарения концентрируются все в этой части Бискайского залива, сгущаются в тучи над пиренейскими вершинами и изливаются дождями.
Вдоль дорог сплошной полосой тянутся пастбища. Края тропинок покрыты густыми пушистыми всходами маиса; и куда ни кинь взгляд – цветы: огромные маргаритки, золотистые лютики на тонких высоких стеблях, майские ландыши и большие розовые мальвы, похожие на те, что распускаются весной в Алжире.
А вечерами в долгих теплых сумерках нежно позванивают укрытые зацепившимися за склоны гор облаками бледно-сиреневые или голубовато-серые майские колокольчики.
В течение всего мая Грациоза то и дело ходила в церковь с монашенками. Часто под дождем они проходили вместе через заросшее розами кладбище. Вместе, всегда вместе, тайная невеста Рамунчо в своем ярком платьице и девушки в чепцах и траурных покрывалах, в немногословных речах и даже в наивном смехе которых не было жизни. Утром они приносили букеты цветов, маргариток и больших лилий; а вечером еще более звонко, чем днем, пели они ликующие и нежные гимны Деве Марии:
О! Как ослепительна белизна лилий, освещенных свечами, как сияют их белые лепестки, осыпанные золотистой пыльцой! О! Как благоухают они в церкви и в садах весенними сумерками!
И едва Грациоза входила туда вечером, под замирающий гул колоколов, сменив бледный сумрак утопающего в розах кладбища на усыпанную звездами свечей ночь церкви, ароматы сена и роз на запах ладана и срезанных лилий, теплый и живой воздух мая на тяжелый могильный холод, которым протекшие столетия наполняют древние храмы, тотчас же какой-то особый покой снисходил в ее душу, усмирял желания, звал к отречению от всех земных радостей.
А потом, когда, преклонив колени, она слышала первые звуки взлетающих к гулким сводам песнопений, ее восторг переходил в религиозный экстаз, перед ее взором проплывали белые видения: белизна, белизна повсюду; лилии, мириады белых букетов и белые крылья, трепет ангельских крыльев.
О! Только бы оставаться так как можно дольше, забыть обо всем, ощущать себя чистой, освященной, непорочной под этим завораживающим, нежным, неумолимо влекущим взглядом Пресвятой Девы в длинных белых одеждах, устремленным на нее с высоты престола.
Но когда она выходила из церкви, весна снова обволакивала ее теплым дыханием жизни, и воспоминание о свидании, которое она обещала вчера, вчера, как и во все прочие дни, вихрем уносило прочь все церковные видения. Желание очутиться рядом с Рамунчо, вдохнуть запах его волос, почувствовать легкое прикосновение его усов и вкус его поцелуя кружило ей голову; ей казалось, что она вот-вот потеряет сознание и упадет как подкошенная к ногам своих странных подруг, невозмутимых, словно призраки, черных монашенок.
И в условленный час, вопреки всем своим решениям, полная тревожного и страстного ожидания, она спешит к заветной скамье, вздрагивает от малейшего шороха в объятом мраком саду, замирает от мучительного нетерпения и страха, если любимый хоть на мгновение опаздывает.
И он всегда приходил бесшумным шагом контрабандиста, с не меньшим количеством предосторожностей и хитростей, чем для самых опасных ночных вылазок.
В дождливые ночи, на которые так щедра весна в краю басков, она оставалась в комнате на первом этаже, а он садился на подоконник открытого окна, не пытаясь войти, а впрочем, и не имея на это разрешения. Так они и сидели, она внутри, он снаружи, но руки их сплетались, а щека нежно прижималась к щеке.
В хорошую погоду она выпрыгивала из низкого окна и ждала его в саду на скамейке, где происходили их долгие молчаливые свидания. В этих свиданиях не было обычного шепота влюбленных, в них почти не было слов. Они не решались говорить, опасаясь быть обнаруженными, – ведь ночью слышен малейший шепот. Да и зачем было им говорить, если ничто не грозило помешать их встречам? Что могли они сказать друг другу, что говорило бы красноречивее, чем их сплетенные руки и склоненные друг к другу головы?
Страх быть застигнутыми врасплох заставлял их быть все время настороже, и эта тревога делала еще более сладостными те мгновения, когда, оправившись от испуга, они могли вновь отдаться своему чувству. Впрочем, опасались они только Аррошкоа, который был в курсе всех дел Рамунчо и не хуже него умел бесшумно передвигаться в ночном мраке. Он, конечно, был на стороне влюбленных, но кто знает, что бы он сделал, случись ему все узнать?..
О! старые каменные скамьи под деревьями у дверей одиноко стоящих домов в теплые весенние вечера!.. Их скамья была настоящим тайником любви, и каждый вечер в их честь раздавалась серенада: среди камней соседней стены жили древесные лягушки, и с наступлением ночи эти крохотные обитатели юга начинали свою нехитрую песенку: всего лишь одна повторяющаяся нота, короткая и забавная, напоминающая одновременно и звон хрустального колокольчика, и детский смех. Словно кто-то легко, без нажима прикасался к клавишам небесного органа. Эти лягушки были повсюду и перекликались на разные лады. Даже те, что прятались под скамейкой, совсем рядом с ними, успокоенные их неподвижностью, время от времени начинали петь. Услышав этот внезапно раздавшийся совсем рядом нежный звук, они вздрагивали от неожиданности и улыбались. Эта музыка словно наполняла жизнью восхитительную темноту ночи, проникая и в гущу листвы, и в камни, и в черные трещины в стенах и скалах; она напоминала то ли перезвон колоколов крохотных церквей, то ли тоненькое, чуть-чуть насмешливое – и совсем беззлобное – робкое пение гномов, пронизывающее ночь трепетом жизни и любви.
После пьянящей дерзости первых встреч они стали еще более пугливыми. Когда им надо было что-то сказать друг другу, они без слов брались за руки; это означало, что нужно тихо-тихо, по-кошачьи, идти до аллеи за домом, где можно говорить, не опасаясь быть услышанными.
