вероятно, будет обнимать Рамунчо, когда в их ласках уже не будет ничего греховного. Через каждые пять или шесть шагов она, как и ее ловкий и сильный партнер, делала полный поворот, с испанским изяществом изогнув талию и откинув назад голову. Белоснежные зубы сверкают между чуть приоткрытыми губами, изысканной и гордой грацией веет от ее хрупкой фигурки, все еще окутанной покровом тайны, краешек которого чуть-чуть приподнимается лишь для одного Рамунчо.
Весь этот прекрасный ноябрьский вечер они танцевали друг перед другом, безмолвные и прелестные, а в перерывах между танцами гуляли вдвоем, молча или болтая о всяких ребяческих пустяках, опьяненные огромным, невысказанным и восхитительным чувством, которым были переполнены их души.
И до тех пор пока не пробил церковный колокол, эти танцы под сенью деревьев, эти фонарики, этот праздник в затерянной деревушке своими огоньками и радостным шумом оживляли беспроглядную ночь, казавшуюся еще более глухой и мрачной из-за вздымавшихся черными великанами гор.
6
В следующее воскресенье по случаю праздника святого Дамасия [26] в Аспарице будет большая игра.
Аррошкоа и Рамунчо, всегда вместе разъезжающие по окрестным деревням, уже целый день трясутся в повозке Дечари, чтобы организовать эту игру, которая представляется им очень важным событием.
Сначала они едут посоветоваться с одним из братьев Ирагола, Маркосом. Его утопающий в зелени дом стоит на опушке леса. Сам он, как всегда серьезный и величественный, с вдохновенным взором и благородными жестами, сидит у порога на каштановом пне и кормит супом своего еще грудного братика.
– Этот малыш одиннадцатый? – спрашивают они, смеясь.
– Да, как же! Одиннадцатый Ирагола уже бегает по лесу, как заяц. А это уже новенький, номер двенадцатый! Маленький Жан-Батист, и не думаю, чтобы он был последним.
А затем, пригибаясь, чтобы не задевать ветки, они снова отправляются в путь сквозь густые заросли дубов, у подножия которых кружевным ковром сплетаются порыжевшие листья папоротников.
Они проезжают через множество деревень, тех баскских деревень, где центром и смыслом жизни являются две вещи: церковь и лапта. Тут и там стучат они в двери одиноко стоящих домов, просторных, высоких, тщательно выбеленных известью, с зелеными ставнями и деревянными балконами, где сушатся под слабыми лучами осеннего солнца ожерелья красного перца. Они ведут долгие переговоры на своем непостижимом для французов языке со знаменитыми игроками, с признанными чемпионами, чьи причудливые имена мелькают на страницах всех газет юго-западных департаментов, на всех афишах Биарица или Сен-Жан-де-Люза. А в обычной жизни они просто добрые хозяева сельских трактиров, кузнецы, контрабандисты с крепкими загорелыми руками, в наброшенных на плечи куртках и рубашках с закатанными по локоть рукавами.
Наконец-то все решено и окончательно улажено. Но возвращаться домой в Эчезар уже поздно. По бродяжей привычке они наугад выбирают деревушку для ночлега, например Сицарри, на границе с Испанией, где они уже не раз бывали по своим контрабандным делам и куда они и направляются с наступлением вечера. Повозка катится по знакомым пиренейским тропинкам, одиноко петляющим под густой сенью осыпающихся дубов в обрамлении бархатистого мха и порыжевших папоротников, то спускаясь в овраги, где бурлят горные реки, то вскарабкиваясь на возвышенности, откуда видны вздымающиеся со всех сторон потемневшие горные вершины.
Сначала холодный ветер ледяными порывами хлещет лицо и грудь. Но вдруг откуда-то долетают волны удивительно теплого, напоенного ароматами цветов воздуха; южный, почти африканский ветер на мгновение вновь возвращает иллюзию лета. И какое тогда наслаждение мчаться вперед, разрезая этот внезапно потеплевший воздух под звон колокольчиков лошадей, которые в предчувствии ночного пристанища в бешеной скачке преодолевают крутые подъемы.
Сицарри – это деревня контрабандистов, расположенная у самой границы. Подозрительного вида облезлый трактир, где комнаты для постояльцев, по обыкновению, расположены прямо над хлевом и грязными конюшнями. Аррошкоа и Рамунчо здесь старые знакомые, и, пока для них разводят в очаге огонь, они сидят у старинного окна с каменными переплетами, откуда видны церковь и площадь для игры в лапту, глядя, как затихает дневная суета в этом отрезанном от мира местечке.
На этой торжественной площади дети обучаются национальной игре; серьезно и увлеченно эти уже довольно сильные ребята ударяют мячом о стену, а один из них нараспев, с интонациями заправского судьи считает очки на таинственном языке своих предков. Стоящие вокруг выбеленные известью дома с покривившимися стенами и выступающими стропилами смотрят своими красными и зелеными ставнями на юных игроков, которые с кошачьей ловкостью бегают и прыгают в сгущающихся сумерках. Запряженные волами дребезжащие телеги, груженные дровами, ветками утесника и сухими папоротниками, возвращаются с полей…
Спускается вечер, неся с собой умиротворение и печальный холод. Затем раздается звон колокола, сзывающего к вечерне, и вся деревня затихает, благоговейно погруженная в молитву.
И тогда тревожные мысли о будущем снова овладевают Рамунчо, он чувствует себя здесь пленником, и, как всегда с наступлением ночи, в душе его оживает все та же тоска по чему-то неведомому. При мысли, что он на свете один, без опоры и поддержки, что Грациоза принадлежит к иному кругу и, возможно, он никогда не сможет назвать ее своей, у него мучительно сжимается сердце.
Но в этот момент Аррошкоа, словно догадавшись о причинах задумчивости Рамунчо, дружески похлопывает его по плечу и весело спрашивает:
– Тебе, кажется, вчера удалось поболтать с моей сестренкой – она мне сама сказала, – и вы, похоже, обо всем договорились!
В ответ на этот полушутливый вопрос Рамунчо обращает на друга долгий, тревожно-вопросительный взгляд:
– А ты-то что думаешь о том, что мы сказали друг другу?
– О, я, дорогой, – отвечает Аррошкоа, внезапно посерьезнев, – я, честное слово, очень рад. Однако я предвижу, что уговорить мою мамашу будет непросто… Так вот, если вам будет нужна моя помощь, можете на меня рассчитывать!
И тотчас же печали Рамунчо как не бывало, она рассеялась, как пыль от дыхания ветерка. Ужин кажется ему восхитительным, трактир уютным. Теперь, когда его секрет известен ее брату и брат с ними заодно, он по-настоящему чувствует себя женихом Грациозы. Он, конечно, догадывался, что Аррошкоа не будет против него, но эта искренняя готовность помочь превзошла все его ожидания. Бедное обездоленное дитя, он так ясно понимает приниженность своего положения, что поддержки другого ребенка, чуть лучше, чем он, устроенного в жизни, достаточно, чтобы вернуть ему мужество и надежду.
7
Едва забрезжил мутный холодный рассвет, Рамунчо проснулся в своей крохотной комнатушке в трактире, и тотчас же вместо неясной тревоги, обычно охватывавшей его при пробуждении, сердце его залила вчерашняя ликующая радость. С улицы доносилось позвякивание колокольчиков (это пастухи гнали стада на пастбище), мычание коров, перезвон колоколов, а на главной площади деревни уже раздавались сухие удары отскакивающей от стены баскской пелоты. Все эти такие привычные звуки пробуждающейся пиренейской деревни звучали для Рамунчо праздничной серенадой.
Аррошкоа и Рамунчо не мешкая снова сели в повозку, поглубже натянули береты, чтобы их не унесло встречным ветром, и лошадь помчала их по заиндевевшим дорогам.
Когда они к полудню прибыли в Эчезар, светило яркое, теплое, почти летнее солнце.
Грациоза сидела в своем садике на каменной скамье перед домом.
– Я говорил с Аррошкоа! – со счастливой улыбкой сказал ей Рамунчо, едва они остались одни. – Ты знаешь, он согласен помогать нам!
– О, конечно, – ответила она, с печальной задумчивостью взглянув на жениха. – Мой брат Аррошкоа, я так и думала… Он игрок в лапту, как и ты… это должно ему нравиться… это кажется ему таким необыкновенным…
– Но твоя мама, Гачуча, в последнее время она стала со мной гораздо приветливее, мне кажется… Вот помнишь, в воскресенье, когда я спросил, придешь ли ты танцевать…
– О, не доверяй ей, Рамунчо!.. Ты хочешь сказать, позавчера после мессы?.. Это ведь было после ее
