высокая спинка ее кресла была обита старинной зеленой парчой, на фоне которой ее лицо напоминало рождественскую розу.
За стол всегда садились трое, и всегда выпивали бутылку шампанского: Полин — два бокала, Сисс — два бокала, Роберт — все остальное. Прекрасная дама искрилась и сияла. Сисс с коротко постриженными, темными волосами и широкими плечами, в милом, красившем ее платье, которое тетушка Полин помогала ей сшить, переводила смущенный задумчивый взгляд карих глаз с тетушки на кузена и с кузена на тетушку, играя роль восхищенной слушательницы. Она и в самом деле постоянно пребывала в состоянии восхищения. Даже сделавшись молчуньей в тени великолепной Полин, даже после пяти лет, прожитых в ее доме. Однако в памяти Сесилии таилось нечто не менее фантастическое, чем самые ценные мексиканские документы Роберта, и этим нечто было все то, что она узнала о тетушке и кузене.
Как настоящий джентльмен Роберт всегда вел себя со старомодной скрупулезной учтивостью, за которой очень удачно скрывал свою робость. Собственно, насколько было известно Сисс, он скорее испытывал замешательство, нежели робел. Ему было еще хуже, чем ей. Замешательство Сесилии началось пять лет назад, а Робертово, вероятно, даже до его рождения, еще в животе прекрасной дамы.
Все свое внимание он сосредоточил исключительно на матери, тянулся к ней, как слабый цветок к солнцу. И все же, подобно заботливому священнику, какой-то частью своего сознания он постоянно помнил о Сисс, почти исключенной из общения, и понимал, что что-то не так. Роберт никогда не забывал о присутствии в комнате третьего разумного существа. Что же до Полин, то она воспринимала свою племянницу Сисс скорее как часть интерьера, чем как живого человека.
Роберт пил кофе с матерью и Сисс в уютной гостиной, где вся мебель была не только прекрасной, но и коллекционной — у миссис Аттенборо имелись собственные доходы, которые она единолично получала от картин, мебели и от редких вещиц из варварских стран. Все трое болтали о том, о сем до восьми или до половины девятого. Это были приятные милые домашние вечера. Имея огромное количество элегантных вещей, Полин сумела сотворить изысканный и уютный дом. Беседы обычно отличались легкостью и блеском. Полин ничего не стоило быть по-дружески ироничной и иронично-веселой. Потом наступала пауза.
В этот момент Сисс, пожелав тетушке и кузену спокойной ночи, уносила поднос с чашками, чтобы Барнетт больше не входил в гостиную.
А потом! Ах, потом начинался очаровательный, согревающий душу вечер для двоих, для матери и сына, когда они расшифровывали рукописи и обсуждали возникавшие вопросы. Полин вникала во все с юным пылом, о котором ходили легенды. И это было искренне. Каким-то непостижимым образом она сохранила способность испытывать трепет, находясь рядом с мужчиной. И солидный Роберт, спокойный, смирный, казался старше нее, словно он был священником, а она — юной прихожанкой. Во всяком случае, так ему чудилось.
У Сисс были свои апартаменты по другую сторону двора над каретным сараем и конюшнями. Лошадей, правда, уже не держали. В каретном сарае стоял автомобиль Роберта. У Сисс были три чудесные комнатки, расположенные в ряд, одна за другой, и она уже давно привыкла к тиканью часов в конюшне.
Но иногда она не сразу шла к себе. Летом Сисс сидела на лужайке, и из открытого окна гостиной до нее доносился прелестный, хватающий за душу смех Полин. А зимой молодая женщина, одевшись потеплее, медленно шла к мостику над речушкой и оттуда смотрела на три освещенных окна, за которыми мать и сын были так счастливы вместе.
Сисс любила Роберта, и ей казалось, что Полин не против их союза, но после своей смерти. Вот только бедняжка Роберт и теперь ужасно робел и перед мужчинами, и перед женщинами. Что же будет с ним, когда его мать умрет — лет через десять-пятнадцать? Не станет ли он пустой ракушкой, видимостью человека, который словно бы никогда и не жил?
Странная молчаливая привязанность связывала молодых людей, вся жизнь которых протекали в тени старухи. Однако были и другие узы, которыми Сисс не умела управлять, и это были узы страсти. В бедном Роберте кипели страсти. Его молчаливость, его чудовищная, хотя и глубоко спрятанная робость были порождены тайной физической страстностью. И Полин умело играла на ней! Сисс замечала, какие взгляды Роберт устремлял на мать, это были восхищенные и униженные взгляды стыдящегося себя человека. Роберту было стыдно оттого, что он не оправдывал ее надежд. Он не любил мать. Он восхищался ею. Очень восхищался. А все остальные чувства были парализованы пожизненной неуверенностью в себе.
Сисс сидела в саду, пока не зажигались огни в спальне Полин — около десяти часов. Прекрасная дама удалялась на покой. И Роберт оставался один на час-полтора. Потом он тоже шел к себе. Иногда, стоя в темноте, Сисс воображала, как бросается к нему со словами:
— Ах, Роберт! Это все неправильно!
Но ее услыхала бы тетушка Полин. Да Сисс никогда и не решилась бы на такую дерзость. Она шла в свои комнаты, как делала это прежде и как будет делать всегда.
Утром все трое получали кофе в постель. К девяти часам Сисс отправлялась в дом сэра Уилфреда Найпа, где давала двухчасовой урок его маленькой внучке. Это было ее единственным серьезным занятием, если не считать того, что она с удовольствием играла на рояле. Роберт уезжал в город около девяти часов. Как правило, тетушка Полин появлялась к ланчу, но иногда ее не видели до чая. Выходя из своих покоев, она неизменно выглядела свежей и молодой. Правда, едва появившись, она почти тотчас исчезала, словно ей был противопоказан дневной свет, как цветку — оставаться без воды. Ее время наступало, когда зажигались свечи.
Итак, днем она отдыхала. Если светило солнце, она принимала солнечную ванну. Это было ее тайной. Ланч она предпочитала очень легкий, а солнечную ванну принимала до или после полудня, в зависимости от настроения. Обычно она делала это после полудня, когда солнце жарко нагревало небольшую площадку за конюшнями, окруженную тисами. Прекрасная дама приходила сюда с книжкой. А Сисс должна была сидеть тихо в своих комнатах, чтобы тетушка, сохранившая острый слух, не услышала ее шагов.
Однажды днем Сесилии пришло в голову, что она тоже могла бы позагорать. Скоро она больше ни о чем не могла думать. На плоскую крышу конюшни легко было вылезти через люк, и с этого началось ее приключение. На крыше она бывала и прежде, приходилось, чтобы завести часы — такую она придумала для себя работу. Но теперь она взяла плед и, выбравшись в поднебесье, поглядела ввысь, на верхушки старых вязов, на солнце, после чего сняла платье и с удовольствием улеглась в углу под парапетом, подставив всю себя солнцу.
Сесилия наслаждалась прикосновениями жарких солнечных лучей. Это было чудесно! Ей даже показалось, что от горьких чувств нет больше и следа, даже от раздражения, вечно ей досаждавшего. Она томно потянулась, чтобы на руках не осталось ни одного не тронутого солнцем местечка. Раз уж у нее нет любовника, то пусть им будет солнце. И вдруг у нее остановилось сердце и волосы встали дыбом — она услыхала нежный музыкальный голос, говоривший ей на ухо:
— Нет, Генри, милый! Не моя вина, что ты умер до того, как женился на Клодии. Нет, милый. Я очень- очень хотела, чтобы ты женился на ней, хотя она и не подходила тебе.
Тело Сесилия вдруг стало ватным, словно она вмиг обессилела, от страха она вся покрылась потом. Ее напугал жуткий голос, такой нежный и музыкальный, и такой… нечеловеческий. Он не мог принадлежать смертному. И все же она его слышала, значит, кто-то еще расположился на крыше! Ах, ей было невыразимо страшно!
Превозмогая слабость, Сесилия подняла голову и осмотрелась. Никого! Трубы были слишком узкими — за ними не спрячешься. На крыше никого. Тогда, верно, кто-то внизу, среди деревьев, под вязами. Или голос исходит оттуда, или это настоящий кошмар, голос без тела! Она повыше подняла голову.
И тотчас опять услышала:
— Ах, милый! Я говорила, не пройдет и полгода, как она надоест тебе. Так и случилось, милый. Так и случилось, да, так и случилось! Я хотела уберечь тебя от этого. Не из-за меня ты стал слабым, поддался мечтам о своей глупенькой Клодии. Вот уж бедняжка, до чего же несчастной она выглядела! Ты и хотел быть с ней и не хотел, и сам, милый мой, усложнил себе жизнь. Я всего лишь предостерегала тебя. А что еще я могла сделать? Ты же пал духом и умер, не пожелав увидеться со мной. Ах, до чего горько, горько…
Голос стих. После того, как мучительное напряжение отпустило ее, Сесилия снова без сил упала на плед. Ах, это было ужасно! Солнце светило, небо оставалось голубым, все вокруг было по-летнему великолепно. А она — о, ужас! — как будто начинала верить в потусторонние силы! Сесилия ненавидела все
