— Голос любви! — со смехом произнес он. — Нет уж! Если ты разнимаешь свои цветы на кусочки, определяешь, как они опыляются и где у них завязи, то о какой безрассудной любви к ним может идти речь? Но для тебя они много значат; они близки тебе, словно задушевные друзья, а не какие-то прекрасные, волшебные эльфы, способные заворожить.
— Ах! — подтвердила она его слова, размышляя о них и радуясь, что понимает его. — И что?
Нежно, почти без слов, она подталкивала его к самому главному.
— Итак, — сказал он, — ты считаешь меня интересной таинственной личностью, правильно? А я не такой — на длинной дистанции мне не сравниться с твоим Томом, который тебя считает интересной таинственной личностью.
Мюриэл опять засмеялась и на ходу прижалась к Мершаму. А тот продолжал ласково говорить, тщательно подбирая слова:
— Зато мне ты совсем не кажешься принцессой, ангелом или чудом. Наоборот, я частенько прихожу в ярость из-за твоей ослиной тупости…
От стыда и унижения у Мюриэл вырвался тихий смешок.
— Тем не менее — я приехал к тебе с Юга — потому что… ну, с тобой я могу быть таким, какой я есть, скажем, самодовольным дураком, и ничего не бояться… — Вдруг он ненадолго замолчал. — Разве я старался тебе понравиться — показаться значительнее или добрее, чем я есть на самом деле? — задумчиво спросил он.
— Нет, — ответила она с великолепной глубочайшей убежденностью. — Нет! Никогда. Ты был честен со мной. Ты честнее всех…
Взволнованная Мюриэл была не в силах закончить фразу. Он тоже помолчал, а потом заговорил с таким видом, будто ему было необходимо всё до конца прояснить:
— Знаешь — мне нравится, что ты не носишь корсет. Мне нравится, как ты двигаешься под платьем.
Смутившись, но и обрадовавшись, она опять засмеялась.
— А мне было интересно, заметишь ли ты.
— Я заметил. Сразу. — Он долго молчал. — Знаешь — мы могли бы пожениться хоть завтра… но я не могу содержать даже себя. У меня много долгов…
Она подошла близко и взяла его под руку.
— … Стоит ли терять годы, смотреть, как уходит юная красота?..
— Не стоит, — согласилась она, произнеся это медленно и тихо, и покачала головой.
— Ну, вот — ты понимаешь, правда? Если хочешь — ты придешь ко мне, придешь? — так же естественно, как ты прежде заходила за мной, чтобы вместе идти в церковь? — и в этом не будет ничего насильственного — ты сама, по доброй воле? Да?
Перед ступеньками в изгороди, которые им предстояло одолеть, они остановились. Мюриэл молча повернулась к Мершаму лицом, и тогда он обнял ее и поцеловал. Почувствовав, что усы у него стали влажными от ночной сырости, он наклонился и потерся лицом о плечо Мюриэл, после чего коснулся губами ее шеи. Некоторое время они стояли молча, прижавшись друг к другу. Потом он услышал ее голос, приглушенный, потому что она стояла, уткнувшись лицом в его плечо.
— Но… но, знаешь ли — для женщины это труднее — для женщины это совсем по-другому.
— Можно ведь вести себя осторожно, — ласково, но с нажимом произнес он. — Не стоит совершать трагических ошибок.
Она помолчала, потом проговорила:
— Да, но — если бы что-то случилось — понимаешь — я не вынесу…
Мершам отпустил ее, и они отступили друг от друга. Объятия больше не мешали им разговаривать. Он понял, что перед ним женщина, которая защищается, предавая собственные взгляды, собственные знания.
— Если бы, если бы! — с раздражением воскликнул он, так что она даже съежилась от страха. — Какие тут могут быть «если бы»… или я не прав?
— Не знаю, — с укоризной, еле слышно ответила она.
— Раз я сказал… — злясь на ее недоверчивость, отрезал он и стал подниматься по ступенькам. Мюриэл последовала за ним. — Ты сама всё знаешь! — воскликнул он. — Я давал тебе книги…
— Да, но…
— Что «но»?
Мершам рассердился по-настоящему.
— Для женщины это совсем по-другому — ты не понимаешь.
Он не ответил. Идя рядом, перешагивая через кротовины, они вошли в дубраву.
— Послушай — как мы будем?.. Будем вместе трястись в темноте?..
Его как будто ужалило. И тотчас все стало обыденным, скучным. Словно она опрокинула великолепную чашу с вином его желаний и лишила его жизненных сил. Весь вечер он вел трудную волнующую партию, и вдруг выключили свет — осталась одна скука. Он молчал, чувствуя усталость, непомерную усталость в душе и во всем теле. Склонив головы, они шли по бескрайнему темному лугу. И вдруг она схватила его за руку.
— Не надо быть таким холодным со мной!
В ответ он поцеловал ее в губы, которые она подставила ему.
— Нет, — со скукой проговорил он, — нет, это не холодность — просто… я потерял чувство реальности — сегодня.
Слова давались Мершаму трудно. Он никак не мог придумать подходящего объяснения. Несколько минут, не произнося ни слова, они стояли возле колючей изгороди — так близко и так далеко друг от друга. Потом он перелез через изгородь на дорогу.
На прощание он не поцеловал ее. Лишь постоял мгновение, не сводя с нее взгляда. С громким журчанием бежал ручеек под самой изгородью: издалека, со стороны Нетермира донесся печальный призрачный крик северных птиц. Ярко сияли звезды. Он был слишком измучен, чтобы о чем-нибудь говорить, а ее переполняли отчаяние, страх, и еще раздражение. Он посмотрел на смутное бледное пятно, на ее запрокинутое лицо на фоне низко лежащего за изгородью луга. Мюриэл стояла словно в шалаше из веток терна. Непроницаемая тьма была за ее спиной. Мершаму не хватало мужества произнести что-нибудь жизнеутверждающее.
— До свидания. Я уезжаю в субботу. А ты — ты пиши мне. До свидания.
Он отвернулся, но прежде увидел, как исчезло запрокинутое белое лицо, как ветки скрыли женскую фигуру и она растворилась в великой тьме. Мюриэл ничего не ответила.
Ведьма a la mode [7]
Когда Бернард Куттс вышел на станции Ист-Кройдон, он знал, что испытывает Судьбу.
«Почему бы не провести ночь тут, в знакомом месте, вместо того чтобы тащиться в Лондон? До Конни все равно сегодня не добраться, а я устал до смерти, значит нечего мудрить».
Он отдал баул носильщику.
И продолжил убеждать себя, завидев приближающийся трамвай: «Не вижу причин, почему бы не отправиться к Перли. Как раз поспею к чаю».
Уступая своим желаниям, он действовал вопреки здравому смыслу. Но, как бы стыдно ему ни было, в душе он ликовал.
Сгущался мартовский вечер. В темноте у подножия Краун-Хилл находилось скопление домов, возносившее черный церковный шпиль в неспокойное, словно дымящееся, закатное небо.
«Все это я хорошо знаю, — подумал он. — И люблю», — признался он сам себе.
Подкатил трамвай; как всегда, над ним с шипением вспыхивали голубые электрические искры. Молодому человеку нравилось смотреть на жаркий огонь, вырывавшийся из обычных проводов.
