действиям, к которым тяготела его душа. Он мог легко перехватить бразды правления и направить их отношения в нужное русло. Будучи энергичным по натуре, Ричард не терпел ситуаций, которые от него не зависели, и обычно изменял их, не считаясь ни с чем.
Однако в данном случае…
Тут он предвидел возникновение двух проблем. Во-первых, взяв власть в свои руки, он может разрушить все, чем дорожит в их браке. И вместо спутницы жизни получит партнера поневоле, вечно недовольного его диктатом.
Но эта ситуация, достаточно скверная сама по себе, не шла ни в какое сравнение с непреодолимым препятствием, которым являлись его обеты.
Ричард дважды поклялся Катрионе, что не будет посягать на ее независимость, никогда не покусится на ее авторитет и власть. И она поверила ему. Поверила, что он сдержит клятву, что бы ни случилось. Вырвать штурвал управления из ее рук значило бы предать это доверие самым коварным и непоправимым образом.
В их отношениях было немало сомнительных аспектов, но в одном Ричард был твердо уверен. Он не вынесет упрека в зеленых глазах, если предаст ее на этом фронте.
Из чего следовал единственный вывод.
Он может идти вперед или отступить. Словно находится на узкой тропе высоко в горах, с одной стороны от которой вздымается отвесная скала, а с другой зияет бездонная пропасть.
Испустив протяжный вздох, Ричард откинул одеяло и встал.
Кинстеры никогда не отступают.
Это чуждо их природе. Сама мысль о сдаче позиций задевала Ричарда до глубины души. Поэтому, затаившись неподалеку от кабинета Катрионы, он улучил момент, когда в ее плотном расписании выдалась пара свободных минут.
С праздным видом прошествовав внутрь и обменявшись замечаниями о погоде, Ричард посмотрел на жену сверху вниз и поинтересовался:
— Скажи, дорогая, я больше тебе здесь не нужен?
Он собирался говорить жестко, чтобы показать ей, как сильно она ранит его, не допуская в свою жизнь, отказывая в малейшем шансе проявить себя, но не смог. Не желая, чтобы Катриона догадалась о его позорной уязвимости, Ричард принял светский вид и задал вопрос легким, с прохладцей тоном. Словно его ничуть не заботит ее ответ.
Именно так Катриона его и поняла. Как прелюдию к сообщению, что он уезжает. Так палач похлопывает жертву по плечу, прежде чем занести топор.
Скрывая за напускным спокойствием сердечную боль, она слабо улыбнулась:
— Пожалуй. В общем-то тебе здесь нечего делать.
Опустив глаза, она заставила себя продолжить — сыграть роль, которую репетировала часами, роль покинутой жены.
— Как я понимаю, ты собираешься в Лондон. Хиггинс слышал, что дороги на юг открылись, по крайней мере до Карлайла.
Ее мутило, в висках стучало, но она старалась не сбиться с, как ей казалось, удачно найденной интонации.
— Полагаю, тебе не терпится увидеться с семьей. Твоя мачеха, наверное, ждет… — Горло ее перехватило, но она сумела вовремя проглотить комок. — Ну и, конечно, балы и вечеринки.
Не поднимая глаз, Катриона вернулась к работе — записям в учетной книге. Она не осмеливалась взглянуть на Ричарда, опасаясь, что хлынут слезы и он все поймет.
Поймет, что не должен уезжать, что она хочет, чтобы он остался с ней — навсегда. А этого нельзя допускать. Катриона все тщательно продумала и пришла к неутешительному выводу, что должна позволить Ричарду уехать. Какой смысл ограничивать его свободу, привязывать его к себе — и к долине, — если ему в тягость подобные узы?
Будь это в ее власти, она запретила бы себе влюбляться в Ричарда, но теперь было слишком поздно. Даже сейчас, зная, что он уезжает, Катриона сожалела, что не смогла стать той единственной, на ком бы сфокусировались его великодушие, доброта, потребность заботиться и защищать. А он, в свою очередь, не стал тем, кем мог быть. Ее супругом и опорой.
Госпожа оказалась права: Ричард создан для этой миссии. Но принять ее он должен сам, без чьего-либо вмешательства или давления. Ей придется отпустить его и надеяться, что наступит день, когда он захочет взять то, что она способна ему дать.
— Должно быть, это замечательно, — заявила Катриона с твердым намерением облегчить разговор для них обоих, — находиться в Лондоне среди всего этого великолепия, ходить на балы и приемы.
Ричард отвел от нее глаза и после минутного молчания уронил:
— Должно быть. — Она подняла голову, но он лишь скривил губы, отказываясь встречаться с ней глазами. — Думаю, я неплохо развлекусь.
Он повернулся и неспешно, как всегда, вышел из комнаты. Проводив его взглядом, Катриона продолжала смотреть на дверь, озадаченная его тоном. Неужели ее чувствительность разыгралась настолько, чтобы вообразить глубокое уныние в его голосе?
Итак, он подбросил монетку — и проиграл. Больше, чем мог себе позволить.
Катриона открыто заявила, что ему нечего здесь делать, и ему ничего не остается, как принять ее вердикт. Он потерпел поражение. А если ему нужен дополнительный повод, чтобы покинуть поле сражения, достаточно вспомнить небрежный тон, каким она сообщила, что более не нуждается в нем, и чуть ли не предложила убираться на все четыре стороны.
Ричард не знал, как они дошли до этого — до состояния, когда требуется усилие, чтобы выносить общество друг друга. Он не мог сообразить, как это случилось. Впрочем, он вообще не мог разумно мыслить, не мог толком даже дышать. Каждый вздох давался ему с боем, словно железные тиски сжимали грудь.
Он не представлял себе, как они проведут предстоящую ночь. Впервые за все время, с тех пор как они поженились, Ричард, явившись в спальню, не застал там Катриону. Лежа в полумраке, чуть тронутом отблесками угасающего пламени, он задавался вопросом, действительно ли она так занята сейчас… или просто избегает его.
В полночь дверь отворилась. Бросив быстрый взгляд на кровать, Катриона прошла к огню. Ричард чуть было не окликнул ее, но промолчал, не зная, что сказать.
Она начала раздеваться. Ричард жадно наблюдал, упиваясь мучительно знакомым видом гладкой спины и округлых ягодиц, жемчужно сиявших в мерцающем свете камина.
Она тряхнула золотисто-огненной гривой, и длинные пряди рассыпались по спине и плечам. Повернувшись — великолепная в своей наготе, — Катриона шагнула к кровати.
Ричард напрягся, ожидая, что она будет держаться так же отчужденно, как вела себя весь день. Но она приподняла одеяло и скользнула прямо в его объятия. На мгновение он замер, прежде чем сомкнуть вокруг нее руки. Она потянулась к нему губами, и после секундного колебания он припал к ним.
Будь Ричард в состоянии рассуждать, он не упустил бы возможности расчетливо и безжалостно привязать ее к себе, используя силу страсти. Он заставил бы ее пылать, долго и мучительно, чтобы она поняла, что не может расстаться с ним. А расставшись, страдала бы, сгорая каждую ночь, проведенную без него.
Но Ричард не рассуждал. Он хотел лишь одного — наполниться ею, чтобы она всегда оставалась с ним, внутри его. Как и он, где бы ни был, в мыслях своих останется с ней.
Он любил ее с таким самозабвением, с такой страстью, что слезы выступили у Катрионы на глазах. Слезы восторга и блаженства, слишком сильного, чтобы скрыть его. С отчаянием сознавая, что, возможно, в последний раз сжимает мужа в объятиях, она раскрылась перед ним телом и душой, Если бы она могла удержать его силой одного лишь вожделения, то сделала бы это не задумываясь.
Заласканная, она обрушила на него собственные неистовые ласки, покрывая жаркими поцелуями его напряженное тело.
Он любил ее всю ночь напролет, и Катриона безропотно покорялась, предлагая даже больше, чем он просил. Ей казалось, что она умирает и рождается заново, сгорая в пламени блаженства. Они соединялись вновь и вновь, пока не осталось ничего, что стояло бы между ними. Ни пространства, ни чувства, ни
