соответствует образу первоклассной матери».
Точно так же как отец Моники использовал ее, чтобы получить определенную дозу сексуального возбуждения и удовлетворения благодаря наличию обожавшей его дочери, упомянутая мать использовала своего сына. Эта мамаша абсолютно не осознавала, что своим поведением буквально грабит своего сына, лишая его мужественности. Действия этой особы отчетливо выражали мучившую ее потребность обращаться с мужчинами так же, как поступали в детстве с ней. Мы уже видели в главе, посвященной гневу, что многие взрослые люди отыгрываются на тех, кто беспомощен и зависим, за все те оскорбления и травмы, которые они получили, когда сами в детстве были точно такими же — беспомощными и зависимыми.
Применение силы и власти против другого человека всегда окрашено сексуальными обертонами. Родители используют свою власть вроде бы с целью добиться от ребенка дисциплинированности с тем, чтобы он стал «хорошим» ребенком, а позднее — «хорошим» взрослым. С другой стороны, чтобы стать в их глазах плохим, вовсе не обязательно проявлять негативизм или враждебность; для этого будет достаточно всего лишь сексуальности. «Хороший» ребенок — это послушный ребенок, который делает то, что ему говорят. Ему обещают, что подобное поведение в будущем дарует ему любовь, но такое обещание насквозь лживо, поскольку единственное, что он получит, — это одобрение, а вовсе не любовь. Любовь нельзя оговорить какими-то условиями. Любовь, зависящая от соблюдения определенных условий, — это не настоящая любовь. В попытке частично оправдать и защитить родителей следует признать, что определенную дисциплину все-таки следует насаждать принудительно. Это действительно необходимо — для поддержания некоторого порядка в доме, а также для того, чтобы не позволить малышу причинить себе вред. Но одно дело — дисциплина, и совсем другое — стремление сломить ребенка. Пациенты, обращающиеся ко мне как к терапевту, — это индивиды, дух которых был искривлен или вообще сломлен. То же самое, можно сказать и по поводу многих из тех, кто ни разу в своей жизни не приходил на прием к психотерапевту. Совершенно не раздумывая и не действуя по зрелому размышлению, большинство родителей будут машинально обращаться со своими детьми точно так же, как обращались с ними самими их собственные отцы и матери. В отдельных случаях они поступают так даже невзирая на внутренний голос, явственно нашептывающий им, что они действуют неверно. Ребенок, которого обижали, часто становится родителем, который сам обижает своих детей, поскольку подобная динамика поведения оказалась структурно встроенной в его тело. Дети, которые когда-то были предметом насилия, как правило, потом проявляют насилие по отношению к собственным детям — ведь последние в их глазах представляют собой благодатные объекты для того, чтобы легко и без проблем разрядить на них подавленный в себе гнев. Характерно, что дети в подобных ситуациях зачастую целиком отождествляют себя с родителями и оправдывают подобное поведение с их стороны как необходимое и даже заботливое.
Приводимый ниже краткий отчет о единственном сеансе терапии с одной моей недолговременной пациенткой наглядно иллюстрирует те довольно-таки извращенные, едва ли не перверсивные взаимоотношения, которые могут существовать между родителем и ребенком, в данном случае — между матерью и дочерью. Рейчел было немного за сорок, и она захотела проконсультироваться у меня в связи с тем, что страдала депрессией. В этот момент она уже подвергалась терапии у аналитика в том штате, где постоянно проживала. Со мною она столкнулась на семинаре, который я проводил в ее родном городе, и была заинтригована идеей поработать с телом, чтобы попытаться решить мучившие ее проблемы.
Рейчел была внешне привлекательной женщиной высокого роста, с хорошей фигурой и гибким, тонким телом, которое, однако, не казалось достаточно сильно заряженным энергией. Лицо у нее выглядело моложаво, что указывало на присутствие в ее личности детских черт. Ноги Рейчел были тонкими и не казались крепкими. То, о чем я собираюсь рассказать, произошло во время нашего третьего или четвертого сеанса совместной работы.
Начала она со слов о том, что с момента нашей последней встречи ей довелось пережить три очень трудных месяца: «У меня была самая настоящая тяжелая депрессия, и я была всерьез напугана, что никогда не смогу выкарабкаться из нее. Полагаю, что мне удалось ближе подобраться к той части моей личности, которая сопротивляется и проявляет упрямство. Когда я подумала о том, чтобы отправиться сюда, на свидание с вами, то прямо затрепетала от ужасного страха. С одной стороны, я ждала этой встречи с большой надеждой, но трусила при мысли о предстоящей физической работе. Когда я посещала вас здесь в последний раз, то лежала, если помните, свернувшись калачиком, на этой кушетке во внутриутробной, эмбриональной позе, и это было как раз то, что мне в тот момент хотелось делать».
Далее она продолжала: «В процессе терапии у другого специалиста мне пришлось иметь дело со сновидениями, одно из которых касалось змей. В мои сны постоянно возвращался образ одной и той же змеи. Вообще-то мне снилась масса всяких и разных змей, но эта конкретная змея все время повторялась. Она висела в проеме входной двери, вся скрученная кольцами и угрожающая. Это была огромная змея вроде анаконды или питона, которая легко могла бы обхватить меня и задушить насмерть. А в последнем сне мне привиделись змеи, клубившиеся за стеклом террариума в каком-то зоологическом музее, и я заставляла себя не отводить от них пристального взгляда. У двух из них черепа имели такую форму, как у приматов, а не у нормальных пресмыкающихся. Они становились все более и более человекоподобными.
В этот период лечения я пыталась как-то превозмочь страдания из-за того, что мой брат в свое время мучил меня и постоянно издевался. Когда я подумала о том своем сновидении повнимательнее, у меня возникло смутное ощущение, что этот самый музей располагался в Филадельфии и был чем-то вроде Филадельфийского музея искусств. В дальнейших размышлениях по поводу Филадельфии меня вдруг осенило, что в переводе с латинского это название означает 'город братской любви'. А потом я подумала, что братская любовь крепко-накрепко перепуталась у меня с сексуальностью».
В ответ на мой вопрос о возрасте брата она сказала, что тот на четыре года старше нее, и добавила: «Я раньше любила его настолько сильно, что сделала бы буквально все, о чем бы он меня только ни попросил. Когда я более или менее подробно описывала другому своему терапевту, что он вытворял со мною, то чувствовала, что вот-вот сойду с ума. Все истекшие годы эта тема была для меня полным табу, и я не могла изложить словами, что же именно он делал. Мне было боязно, что слушатель пройдет мимо этого, считая чем-то банальным и широко распространенным, а на мою долю останется один лишь ужасный стыд.
Я настолько боялась за себя, что решила в порядке самодеятельности пройти психологическое тестирование. Когда я взяла в руки тест Роршаха, то везде, во всех его бесформенных пятнах видела сплошные женские половые органы. Зато в верхней части листа для меня наличествовал четкий фаллический символ, на который я показала со словами: 'Понятия не имею, чем бы могла быть эта маленькая штуковинка'. Экзаменатор, проводивший тестирование, только хихикнул».
Когда я поинтересовался у Рейчел о соображениях ее аналитика по поводу того, что в аморфных пятнах широко известного психологического теста ей везде виделись вагины, она ответила, что лишь совсем недавно проходила указанное тестирование и получила его результаты, а с того момента не встречалась со своим постоянным терапевтом. Сам же я подумал, что факт обнаружения моей пациенткой сплошных вагин и влагалищ во всем, что она видела, как-то связан с ее матерью, и потому попросил детальнее рассказать о взаимоотношениях, сложившихся между ними.
Она ответила так: «Ну, понимаете, я… я… у меня… такое ощущение, что моя мать сексуально использовала меня».
Моя интуиция подсказывала мне примерно то же самое.
Рейчел добавила к этому: «Мне уже доводилось рассказывать своему аналитику об инциденте, который имел место, когда я была совсем ребенком. Я всадила в ногу занозу или что-то в этом духе и ни за что не хотела позволить матери подойти вплотную и тем более прикоснуться ко мне. Она же силой усадила меня к себе на колени, в то время как я визжала: 'Эй, кто-нибудь, подойдите и помогите мне!' Почему-то я была просто в ужасе. Это отвращение к ней сохраняется у меня до сих пор, и в нем присутствует несомненный сексуальный оттенок».
Рейчел описала свою мать как человека, располагавшего в семье всей полнотой власти. «Она, что называется, командовала парадом и, кроме того, восстанавливала нас друг против друга и натравливала так, что у нас не хватало сил ни на что другое, кроме домашней войны. Я… Знаете, у меня все прямо-таки трепещет внутри, когда я рассказываю вам про это».
