уклониться, но Седов решительно потянул его к аппарату.
— Ты что упираешься? Страна должна знать своих героев, — сказал Лабутенко.
— Да он просто вчера трепанулся! — Строев пренебрежительно махнул рукой, а Лабутя веско напомнил:
— Трепотня — это присвоение не принадлежащих тебе благ.
И Ветрову ничего не оставалось, как предстать перед объективом. Он затравленно смотрел в черный зрачок и видел боковым зрением презрительное лицо стоявшего в стороне Алишера.
— А что я могу сделать? — пробовал он оправдаться после фотографирования.
Алишер презрительно глянул на него и вынес приговор:
— Слабак, сразу не смог отказаться, теперь начнешь вертеться.
Он пошел прочь, а Ветров даже задохнулся от обиды. Ну и друг! Ведь все началось в противовес мнению Сократа, которого Ветров назвал первопричиной их незавидного положения. Мог ли он после этого уклониться от подписки? Правда, сначала думалось, что его участие будет символическим, — не вышло! Интересно, а как бы реагировал сам Алишер на строевскую подначку? И хотя Женя находил все новые причины для оправдания своих поступков, подспудно довлела мысль, что относительно слабака Алишер был прав. Найди он в себе силы отвергнуть то, что с самого начала показалось ерундой, и не пойди на поводу большинства, не было бы сейчас этого унизительного положения и постоянно гложущей мысли о деньгах. Ну где, где достать эти несчастные сто двадцать рублей?
Запела труба, извещавшая о конце перемены. Предстоял урок литературы. На пути к классу Седов спросил у Ветрова, что задавалось на дом. Тот удивился, ибо на самоподготовке задание громогласно обсуждалось с весьма нелестными выражениями в адрес литератора.
Капитан административной службы Гурин стал преподавать у них совсем недавно, и класс еще не успел привыкнуть к нему. С предшественницей все было просто и понятно. Это была статная женщина, кубанская казачка, с мягким говором и твердым характером. Из всей литературы ею безоговорочно воспринимались только две книжки: учебник и хрестоматия, по которым она задавала «от и до», отмечая границы твердым ногтем. К ним же отсылались все задающие вопросы, что отучило всех любознательных спрашивать. То, что выходило за рамки, отвергалось, ибо «Учпедгиз знает, шо нужно печатать, а шо нет». С Казачкой было скучно, но зато беззаботно, система ее опросов отличалась простотой и вычислить ее не составляло труда. Очереднику оставалось только внятно проговорить «от и до», поэтому о тройках, не говоря уже о двойках, класс не ведал. На беду, он вышла замуж за преподавателя физкультуры, после чего стала так быстро терять свою стать, что не могла дотянуть до окончания года.
Капитан Гурин оказался полной противоположностью — этакий кругленький розовощекий колобок с пуговичкой вместо носа, а по манере преподавания отличие проявлялось еще разительнее. Он сразу же выказал полное пренебрежение к учебнику, который и в самом деле не содержал прямые ответы на домашнее задание. Тема предстоящего урока значилась как «Гражданственность поэзии Некрасова». Объявляя ее накануне, Гурин предупредил, что в ходе подготовки нужно сделать упор не на учебник, а обратиться к первоисточникам. Перечислив полтора десятка стихотворений, он уверил, что их внимательное прочтение неизбежно «высечет искру озарения» и позволит полностью раскрыть тему. Мысль о том, что не нужно читать надоевший учебник, показалась такой привлекательной, что класс охотно записал рекомендованное и стал ждать обещанного озарения. А искры все не было. Потому-то и честили на вчерашней самоподготовке бедного Гурина, дерзнувшего запрыгнуть выше, чем «Образ Хриши Добросклонова».
— Нужно выручать ребят, — твердо сказал Седов.
Ветров пожал плечами:
— Меня только что спрашивали.
— Придумай что-нибудь. Нам сейчас никак нельзя получать даже трояки — дело политическое! Гусек специально предупредил, понял?
Ветров опять пожал плечами, придумать можно было только одно: знавшие Гурина ребята говорили, что если его «завести», он может проговорить все сорок пять минут, забыв про опросы и даже про саму тему урока. Нужно только сработать по-умному, ибо Гурин на дешевку не ловится. Этот прием не выглядел особенно надежным и нуждался в проверке, а что касается вопросов, то их у Ветрова имелось предостаточно.
Гурин начал урок вполне миролюбиво:
— Ну, как мы справились с домашним заданием?
Ветров сразу же потянул руку.
— Подождите, мы вас только что слушали. Отвечать пойдет…
— У меня вопрос, — продолжал тянуть руку Ветров.
— Отвечать пойдет суворовец Лабутенко, он и постарается ответить на ваш вопрос.
Степа крякнул от неожиданности, стал что-то судорожно листать и обреченно направился к доске. «Ну и находочка», — удивленно прошелестел класс.
— Так о чем вы хотели спросить?
Ветров замешкался — вопрос рассчитывался на другой уровень, но отступать было поздно, и он не совсем внятно проговорил:
— Я прочитал, что некоторые современники не признавали поэзии Некрасова, а Фет считал его вообще псевдопоэтом…
— В чем же вопрос?
— Вопрос в том, какие были у Фета основания так считать? Он же разбирался в поэзии.
— Ну-с, слушаем, — Гурин повернулся к Лабутенко. Тот скорчил недоуменную гримасу и украдкой показал Ветрову кулак. — Кто может ответить на этот вопрос?
Строев, славящийся умением быстро находить требуемое, прошелестел страницами и поднял руку.
— Фет имел монархические, ретроградные взгляды, выступал в защиту помещиков. Еще у него… в творчестве Фета… — Иван поднял глаза и вспомнил выхваченную взглядом строчку учебника, — присутствуют религиозные и мистические мотивы…
Лабутенко воспрянул духом и бросил Ветрову:
— Зачем же нам его слушать? С приветом был твой Фет.
— Сам ты с приветом, — буркнул Ветров.
— Нет, правда, — растерянность Степы прошла, и память услужливо подсказала, — он же сам написал: «я пришел к тебе с приветом…».
Класс захихикал, а Гурин стал медленно краснеть.
— Меня поражает ваше невежество, — наконец сказал он, — но еще больше примитивизм рассуждений, не соответствующий ни возрасту, ни положению. Что за наивная простота: прогрессивное — реакционное, за царя — за народ, борец — обыватель. Если бы поэты укладывались в такие простые схемы, они бы не оставили заметного следа в литературе.
Гурин сделал небольшую паузу, и Ветров, опасаясь, что «заряд» кончился, бросил реплику:
— Гений, когда он настоящий, признается всеми, как Пушкин.
— И Пушкина в свое время многие не признавали. Тот же Некрасов мечтал, как вы знаете, чтобы мужик покупал книги не Пушкина, а Белинского и Гоголя. Именно некрасовское направление в поэзии противопоставлялось пушкинскому, служившему знаменем сторонников «чистого искусства». Но под этим знаменем собралась плеяда блестящих поэтов, не уступающих по дарованию своим литературным противникам. Тютчев, Толстой, Майков, Полонский, Фет — какие таланты, какие личности!
Все еще топтавшийся у доски Лабутенко решил напомнить о себе и вставил:
— Они писали о листочках и море, воспевали ласки милой, а народ стонал под игом самодержавия.
Строев тоже щегольнул вычитанными строчками:
— Марксистско-ленинская эстетика с категорической непримиримостью относится к антиобщественным тенденциям в искусстве…
Ах, доброе недавнее время. Оно сразу бы принесло ему пятерку и одобрительный кивок гордой Казачки. Гурин же только вздохнул. Ветрову, правда, показалось, что необходимый заряд наконец-то
