ей вчера стихи. Над ними висело красиво написанное красным и синим фломастерами заглавие: «А. С. Пушкин. Из ранее не опубликованного. „Исмаил и Людмила“. Под стихами красовались довольно талантливо и, главное, очень похоже выполненные карикатуры. На одной Сеймур ловил выскакивающие из Людиных глазниц глаза, что, видимо, являлось комментариями к строчкам „сладко ловить милый взгляд“, а на второй – Исмаилов со свечой стоял на коленях перед Павловой, а она с самым идиотским выражением лица закатила глазки кверху, где летала фигура, очевидно, символизирующая „Отче наш“.
У Люды в груди, у самого горла, возник вязкий комок, который не давал ей ни продохнуть, ни заплакать. За что ей такое унижение? Кто-то посмеялся над самым главным в ее жизни… Как можно… Она даже не могла сообразить, что листки легко сдернуть со стены. Да если бы и сообразила, то, наверно, не смогла бы. Сил не было. Ноги и руки стали ватными и непослушными. Люда отвернулась от стены. Лицо ее выражало такое горе, что толпа перестала хихикать. Школьники только тихо перешептывались друг с другом. Все замолчали, когда к стене приблизился Сеймур. Он прочитал стихи, внимательно разглядел карикатуры и повернул взбешенное лицо к Люде:
– Ты… – Он обжег ее одним из своих самых страшных взглядов. – Неужели ты могла… Ты им сказала, что это я… Все вы одинаковые! Предательницы! Паучихи! Прикидываетесь только сочувствующими, все понимающими, а сами…
Он подошел так близко к Люде, что она опять зажмурилась в ожидании его удара. Удара не последовало. Люда открыла глаза. Сеймура рядом не было. Он ушел, тоже не догадавшись сорвать карикатуры и стихи. Листки со стены сдирала Антонина Петровна, которая думала при этом о том, что ее наихудшие опасения оправдались. Бомба замедленного действия в лице Исмаилова наконец сработала, а что ей, классной руководительнице, теперь делать, совершенно непонятно. Неужели снова собирать родителей? А что она им скажет? Может, попросить директора перевести Сеймура в «Б» класс? Конечно! Надо только быть поубедительней! И она уж постарается!
Люда отвернулась от стены и столкнулась нос к носу с гадко улыбающейся Дробышевой.
– Я же тебя предупреждала, – сказала Арина. – Не стой на моем пути!
– У меня теперь и своего пути нет, – прошептала Люда. – Нити наконец порвались… окончательно…
– Какие еще нити? – сморщилась Арина.
– Серебряные, тонкие такие… – невесело улыбнулась Люда и пошла прочь из школы, благо не было еще звонка на первый урок и охранник никому не чинил никаких препятствий. Младшеклассник с паучком на джинсиках столкнулся с ней в дверях и хотел сказать, что он никому не проболтался про ее побег из школы и потому никакой ябедой не является. Еще он хотел сказать, что вовсе и не боится Серегу Николаева из 9-го «Б», но Люда его не заметила. «Паучок» насупил брови, проводил ее негодующим взглядом и решил, что после такого неуважительного к себе отношения имеет полное право всем рассказывать про девчонку, шляющуюся по мальчишечьим туалетам.
Арина тоже выбежала из школы. Куда же пошел Сеймур? Куда же бежать? Какая же она дура! Идиотка! Зачем она это сделала? Зачем вывесила его стихи? Он же никогда ее не простит! Она ведь не столько Павлову унизила, сколько его. Какое страшное у Исмаилова было лицо, когда он быстро прошел мимо нее к выходу из школы! Арина обежала школу кругом, заглянув во всякие укромные уголки, где частенько покуривали парни и делились своими секретами девчонки. Сеймура нигде не было. Она направилась в соседний сквер, где они обычно прогуливали уроки. На ржавых качалках тоже никого не было, если не считать грязно-рыжую кошку, сосредоточенно облизывающую свой тощий живот. Арина уже совсем хотела уйти с площадки бывшего детского городка, когда вдруг заметила в окошке покосившейся избушки его синюю с белым куртку. Она подошла к избушке, прислонилась спиной к ее бревенчатому боку у окна и сказала:
– Я знаю, что ты там, Сеймур. Ты только ничего не говори, пожалуйста… Молчи, потому что я… Я хочу попросить у тебя прощения. Это не Люда вывесила стихи и карикатуры. Это я… Я стихи у нее… украла… Не столько со зла, сколько от несчастной… любви… Ты прости, если можешь. Я от зависти это сделала. Ты Людке такие стихи написал… У меня прямо слезы на глаза наворачивались, когда я читала… Ты прости, что я оскорбила твою любовь…
Арина невидящими глазами смотрела в землю и еще долго говорила Сеймуру о своей любви. Она не оправдывалась. Она обвиняла себя во всем, ругала себя и утверждала, что ей воздалось по заслугам, что ей так и надо. Она не видела, как Исмаилов вышел из избушки и стал рядом с ней.
– Я не писал Павловой стихов, – сказал он.
Дробышева от неожиданности отшатнулась, зацепилась ногой за гнутую ржавую арматуру и упала прямо в отвратительную жидкую грязь, взметнув тучу коричневых брызг, которые заляпали и куртку Исмаилова. Сеймур протянул ей обе руки, но она не подала ему своих, измазанных отвратительной жижей. Стараясь не смотреть на него, она сама поднялась на ноги, грязная, растерзанная и несчастная. Даже с волос капала грязь.
Арина раздумывала над тем, каким путем ей лучше всего в таком виде направиться домой, когда Исмаилов вдруг сказал:
– Вот теперь я могу отдать тебе долг…
– Какой еще долг? – всхлипнула Арина. – Ты мне ничего не должен.
Сеймур притянул ее за руки к себе, обнял за испачканные плечи и нежно поцеловал в заляпанные грязью губы. Арина послала мысленное спасибо судьбе, которая вовремя подсунула ей под ноги гнутую трубу и расстелила под ней огромную грязную лужу. И абсолютно все равно, как теперь идти домой. Можно даже по центральной улице с оркестром. Она шмыгнула носом и наконец расплакалась от переполнявших ее чувств. Сеймур вытирал ей слезы и улыбался.
Глава 9
«Руслан и Людмила»
Люда шла по улице и думала о том, что теперь душа ее наконец сможет навсегда отделиться от тела и улететь в сияющие небеса. Самое время! Она подняла голову вверх. Небеса не были сияющими. Они были темно-серыми, мрачными и тяжелыми, сплошняком покрытыми свинцовыми тучами. Надо же! Даже с этим не повезло! Она специально смотрелась во все попадающиеся на пути витрины магазинов, поворачиваясь в фас. Вот они – бедра восемнадцатого века! В восемнадцатый им и надо вернуться! Люда прошла весь свой так называемый спальный район и не заметила, как вышла к безымянной речушке, отделяющей его от полей сельхоза «Заневский». Она взошла на маленький горбатый мостик, облокотилась на перила и стала смотреть в воду. Темными мутными струями речушка быстро бежала между кочек, поросших пегой поникшей травой, между обкатанными ею же бурыми камнями, что Люде совершенно не понравилось. Она перешла к противоположным перилам и посмотрела вниз.
С этой стороны не было камней и кочек. Река разливалась здесь довольно широкой заводью и плыла по своим делам не отдельными струями, а гладью, в которой отражалось и тяжелое свинцовое небо, и Людино лицо со свесившейся вниз дурацкой французской косой. И зачем только пришел к ним в класс Сеймур Исмаилов? Зачем так взбудоражил ее, Люду, и лишил покоя? Как же он не сумел понять, что она никогда не смогла бы посмеяться над его чувствами? Разве она паучиха? Ей ведь ничего от него не надо… Или это она чего-то не понимает своими математическими мозгами? Может быть, он хотел стихами сказать что-то совсем другое? В стихах ведь сплошные аллегории и метафоры, а она не привыкла мыслить метафорами. Ей легче, когда в строчках не слова, а синусы с косинусами и тангенсы с котангенсами…
Люда наклонялась все ниже и ниже к воде. Ей казалось, что она уже слышит ее призывное журчание, она почти касалась косой ее глади и даже почувствовала некоторое облегчение от принятого решения, когда вдруг услышала:
– Люсь! Ты… того… Кончай! Так и упасть можно! Пойдем домой!
Она резко отпрянула от воды и обернулась. Перед ней возвышался горой Вова Пономаренко.
– Вовка? – удивилась она. – Что ты здесь делаешь?
– То же, что и ты.
– А я… ничего не делаю… Я гуляю просто…
– Ну и я гуляю… А тебе, по-моему, уже хватит гулять. Пойдем домой, Люся! По-хорошему прошу! – И это «по-хорошему» прозвучало в его устах весьма угрожающе.
– Пойдем, – почему-то легко согласилась Люда. Вода осталась далеко внизу и больше не манила ее
