— Но ведь сейчас решаешь!
— А почему, собственно, я? Ты, Катя, как?.. — перевела стрелки Даша.
— Да мне все равно. — Дображанская расстегнула пуговицу на воротнике-стойке, распахнула края.
Все это время она рассматривала мраморную усыпальницу их семьи.
Два имени, вырезанных почти в самом низу.
И размышляла совсем не о том, что было бы с их независимостью, кабы не было Великой Октябрьской, а о том, что было бы с ней, кабы ее папа и мама — были.
Была бы она, Екатерина Дображанская — иной?
Лучшей ли, худшей?
И как связанна смерть не миллионов, а этих, двух, самых важных для нее, с черным заговором:
Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному… Он вас побьет, он вас пожжет… повыведет все племя и род.
— Я думаю, кто написал этот текст? — сказала она. — Неужели она сама? Сама принесла в жертву себя, свою дочь, внучку, правнучку, ради того чтобы я… — Катя помолчала. — Ладно. Страна развитого капитализма, втрое круче Америки, в общем, неплохо. Правда, если мы останемся в составе России, Киев не будет столицей, мы — станем провинцией. А это другое экономическое положение. Но, раз моя прапрабабушка таки была ведьмой, будучи Киевицей я…
— Ты не будешь Киевицей.
Маша опустила глаза.
— Почему?
— У Кылыны просчитано. — Ковалева рассматривала кладбищенскую траву под ногами. — Если мы отменим революцию…
— Я не буду Киевицей?
— Да.
— А кем же я буду?
«Еще раз прочитать «Рать»?
И сказать».
— Что такое? — ехидно пропела Чуб. — Наша Катя будет бомжем? Плакали ее магазины?
— Нет, не бомжем, — выдавила ораторша.
«Прочитав «Рать», я смогу… Я ничего не могу без «Рати»?»
— Кем? — потребовала продолжения Катя.
— Проституткой? Домохозяйкой? Укротительницей тигров?— разошлась Даша Чуб.
— Если Великой Октябрьской революции не будет…
«Прочитать или не прочитать?»
— Что тогда?
Маша осмотрелась вокруг.
Прочитав «Рать», она слышала дома. Но здесь не было домов.
Здесь было кладбище — бесконечное, мертвое и бесчувственное, бывшее частью огромного, видящего, слышащего, ощущающего.
«Оно заговорит со мной… Все, кто лежит тут. Я услышу их».
«Нет. Лучше сама… Я ж видела «Вертум»!»
— Если Великой Октябрьской не будет, нас Троих не будет тоже, — сказала она.
— Нас убьют? — сощурилась Катя.
— Наоборот.
— То есть как?
— Мы не родимся.
— Как не родимся?
— Вообще.
Выждав, Маша Ковалева подняла глаза.
Ее аудитория смотрела на нее в немом и несказанном изумлении.
— И ты всерьез? — спокойно осведомилась Катерина. — Всерьез предлагаешь нам пожертвовать жизнью ради революции?
— Ради ее отмены, — жалобно забубнила студентка. — Ради Киева! Наши церкви разрушили. Михайловский Златоверхий, Михайловский военный. Десятинную, Успенскую в Лавре. Рождества Христова, где отпевали Шевченко. Николы Доброго, где венчался Булгаков. Николы Марликийского, где венчались Ахматова и Гумилев. Полсотни церквей уничтожили в тридцатые годы, как вифлеемских младенцев за ночь. И тогда, и потом преследовали одну цель — убить Бога! И они убили его! Киев перестал быть Столицей Веры. Ради Бога!
— Какой смысл спасать церкви, которые все равно уже построили заново?[7]
— Но это уже другие церкви! Ради пятидесяти миллионов убитых, умерших, замученных!
— Какой смысл спасать жизни людей, которые все равно уже умерли? — Катя не злилась — она изучала Машу, силясь понять, как та могла, на полном серьезе, предложить им покончить с собой?
— Не все, — быстро опротестовала студентка. — Те, кто был убит во вторую мировую войну, жили бы до сих пор. Особенно дети.
— Даже детям второй мировой, было бы уже за шестьдесят и им все равно было бы пора умирать, — резанула Катя.
— Но это не так! — Маша подняла просящие глаза. — Ведь и у них были бы дети. Множество людей, которые никогда не родятся! Подумай,— студентка протянула к ней руки, схватила Катину ипостась. — Пятьдесят миллионов!
— Это абстракция.
— Это население Украины! Вот представь себе теоретически, что тебя поставили перед выбором: твоя жизнь или жизнь всей нашей страны? Что бы ты выбрала?
— Чисто теоретически, не знаю. — Катерина Дображанская поднялась со скамьи. — А практически, я не собираюсь жертвовать собой ради спасения умерших и умирающих. Даже если среди этих умерших мой род. Они все равно уже умерли. А я не хочу умирать.
— Но мы не умрем! — сказала Маша, явно, приберегая сей «козырь в рукаве» на конец заведомо проигрышной игры.
— Ты ж сама сказала…
— Я сказала, что мы не родимся! Нас не будет здесь. Но мы можем остаться жить в 1911 году! — Ковалева порозовела мгновенно. — Чтобы отменить революцию нам нужно пойти в 1911 год. И мы останемся там, как Кылына, которая умерла здесь, но осталась живой там. Только она жива там три-четыре часа, столько, сколько пробыла в том дореволюционном дне… А мы останемся навсегда!
— Так я и знала. — Даша хлопнулась на пустую скамейку и звонко хлопнула себя по коленям. — Машка и раньше такое говорила, — наябедничала она. — Как здорово жить в Прошлом! А то, что там ни инета, ни мобильных, ни кино, ни унитаза нормального…
— В 1911 унитазы были не хуже, чем наши! — оскорбилась за «серебряный век» Ковалева. — В 1908 году первый украинский кинооператор Козловский уже переехал в Москву и снял первый в России художественный фильм «Стенька Разин»!
— И что мы там будем делать? В промежутке между посещением унитазов и просмотром «Стеньки Разина».
— Ты будешь заниматься бизнесом.
— Маша, у меня и здесь прекрасный бизнес, — утомленно сказала она.
— Но, подумай, — с надеждой заулыбалась историчка, — чем отличается здесь от «там»? Здесь ты понятия не имеешь, подымится завтра курс евро или упадет. Кто будет следующим президентом страны? Какие завтра придумают законы, налоги. А там все известно заранее! У нас есть точные расчеты на пятьдесят лет вперед. Подумай, Катя, как это удобно!
