— Тебе так нравится казаться хуже, чем ты есть? — Вероника неожиданно перешла на «ты».
— Нет. Мне как раз нравится казаться лучше, чем я есть. Но для этого надо бездарно сыграть в плохого парня — чтобы всем стало понятно, какой я на самом деле замечательный.
— Ты и вправду замечательный. Во всяком случае, не такой плохой, как тебе кажется.
— Так «замечательный» — или «не такой плохой»? Нужно определиться в терминах!
— Ты такой замечательный, когда не паясничаешь. И даже когда паясничаешь — не такой уж и плохой, — улыбнулась Вероника.
— Вот уж кого не упрекнёшь в подхалимаже — так это тебя.
— Это ты увидел во мне ещё одно бесценное качество? Ну что ж, обещаю демонстрировать его в твоём присутствии как можно чаще.
— Благодарю, прекрасная и щедрая госпожа. Может быть, я тогда посуду помою? В качестве ответной любезности?
— Э, нет. Мыть посуду в моём доме позволяется только очень избранным.
— Ну извини.
— Но ты вполне можешь вынести на помойку мусор... — Вероника взглянула на часы, — минут этак через пятнадцать.
Виталик два квартала шлёпал по лужам с пакетом, полным мусора, пока не вспомнил, что его надо бы выбросить. «И завтра к ней пойду, — подумал он, швыряя свою ношу в мусорный бак, — если понадобится, буду выносить мусор, мыть машину, ходить за хлебом в магазин. Сделаю всё, что ей будет нужно. Хотя у неё и без меня всё есть. А то, чего нет, она с лёгкостью приготовит. А у меня есть только любовь. Сырая любовь, её не нужно готовить, и она, как нефть, брызжет во все стороны. Наливай и пей. Только она такое не пьёт».
Сёстры Гусевы возвращались с охоты ни с чем. Весь день они искали Мишу и Колю, ну или хотя бы Студента. Город смеялся над ними, изгибался, путал и манил, выводил на ложный след. Все трое были здесь. Вроде бы живые — но какие-то подпорченные. Три живых шемобора, из которых два изгнанника, плюс два шемобора второй ступени, их обычным Бойцам не учуять, — не многовато ли будет? Неужели опять начинается звездопад желаний, вроде того, что был этой зимой? Впрочем, нет, не начинается. Иначе бы Разведчики целыми днями бегали по городу, собирая носителей, а они всё больше сидят по местам.
Вот и Лёва, несмотря на позднее вечернее время, торчал на втором этаже Тринадцатой редакции и вяло бил кулаком в стену коридора, будто выполнял какое-то нудное спортивное упражнение.
— Ты тут чего забыл? — спросила у него Галина.
— Я злюсь. Что, не видно? — грубо ответил тот.
— Не видно. Кто так злится? — поддела его Марина.
— Я так злюсь! — выкрикнул Лёва
— Ну-ну. Это уже больше похоже на правду. Продолжаем концерт, — поаплодировала Марина.
— Чего надо? Меня достали все — это ясно? — рыкнул Лёва.
— Ещё злись. Сильнее, — наступала Галина.
— Валите уже отсюда, я правда за себя не отвечаю! — сорвался на крик Разведчик.
— Не верю. Настоящей злости слова не нужны, — покачала головой Галина и прислонилась спиной к стене.
— Покажи нам, как ты злишься, — приказала Марина. — Не надо за себя отвечать, если что — мы сами ответим.
Лёва расправил плечи, подпрыгнул на месте, сжал кулаки. И замер. Только что его переполняла ярость — ну в самом же деле переполняла! Хотелось рас-ко-лошматить тут всё, раз-нес-ти в крошку. Орать хотелось. Кататься по земле. Ввязаться в крупные неприятности, и наплевать, что потом будет. Драться, хрипеть, сдохнуть тут, принеся в жертву своей злости всё, что только у него есть. И вдруг — когда шлюзы открылись, когда уже стало можно не сдерживать себя и за себя не отвечать, слиться с яростью в одно прекрасное целое и стать диким, не рассуждающим о последствиях хищником — всё закончилось. Где-то на периферии сознания прыгала маленькая, сморщенная ярость, размахивала флагом, пыталась привлечь к себе внимание, но стоило сфокусировать ней внимание — и она ускользала, становилась ещё меньше, хотя и продолжала скакать, как большая.
Лёва упал на одно колено, упершись ладонями в пол. Надо было восстановить дыхание, собраться с силами, чтобы идти. Но для начала — встать. Буря отступила, забрав с собой всё. Теперь с Лёвой мог справиться и ребёнок, не то что Бойцы Гусевы.
— Что вы со мной сделали? — тихо спросил он.
— Мы? Пальцем тебя не трогали. А гипнозу не обучены, — притворяясь старой безобидной бабушкой, прошамкала Галина.
— Ты сам это с собой сделал. И всегда делаешь, когда без толку злишься, — пояснила Марина.
— Я люблю свою ярость, — стараясь сфокусировать взгляд на собеседницах, медленно заговорил Лёва. — Она — как сверхъестественная сила, как знак свыше, как молния и гром, которых невозможно не заметить. Ярость говорит: иди за мной, и я иду. Иду, и прихожу туда, где мне надо быть. Я не умею покоряться — судьбе, обстоятельствам, людям. Я покоряюсь только своей ярости. Только она способна сдвинуть меня с места и заставить сделать то, что я совсем не планировал.
— Тогда встань и иди за ней, — приказала Галина. — Просто встань и иди. Мы поддержим тебя, если будешь падать.
Лёва не смог ослушаться — как будто не эта старая грымза, а сама ярость говорила с ним. Где-то вдалеке мерцала красная светящаяся точка — всё, что осталось от ярости. Она исчезала. Её было нужно догнать, остановить, вернуть.
Куртку на Разведчика накинула Галина, Марина заботливо повязала ему шарф. Сёстры Гусевы погасили свет, закрыли дверь и догнали его во дворе.
Свежий воздух, влажный, пахнущий сырой землёй, прибавил Лёве сил. Он шагал по улице, а где-то совсем рядом, в тени домов, крались его спутницы. А может быть, они и не крались, а вполне открыто шли чуть поодаль.
Лёва увидел этого человека, когда тот сворачивал во двор. Нет, это был не носитель желания. И не пиардиректор издательства Мегабук. Но это был тот самый тип, ради которого на него снизошла сегодня священная ярость.
Правильно приготовленный, Разведчик способен вычислить даже самого неуловимого шемобора — при условии, если сам не знает, на кого охотится.
Галина Гусева пружинящим шагом двинулась следом за незнакомцем.
Лёва прислонился к стене дома — его покинули даже воспоминания о ярости, а вместе с ними — и остатки сил.
— Всё-таки не зря мы тебя в тот раз из-под пули вытащили, — шепнула ему на ухо Марина и сунула в руку мятую пятисотрублёвку. — Поймай машину, езжай домой, купи себе чего-нибудь выпить.
Незнакомец выудил из кармана мятый клочок бумаги, поглядел на него и набрал на двери код.
Галина сделала сестре едва заметный знак — «поторопись». А потом ещё один — «это он».
Покинув логово Коли и Миши, вырвавшись из этой трясины, исподволь затягивающей слишком уверенного в своих силах путника, Дмитрий Олегович пообещал себе в следующий раз не относиться к противнику снисходительно — это может плохо кончиться. Начать, скажем, стоит с Бойцов. Да, он трижды обдурил их и оставил с носом, но это ничего не значит. Не зря же они ходят в легендах своего цеха. Хотя, может быть, всё дело в среднем уровне представителей этого цеха: если остальные Бойцы — совсем недоумки, то эти вполне могут считаться лучшими из лучших.
Нет, так не пойдёт. Начнём всё сначала.
Есть Бойцы. Есть бывшие шемоборы, которые настолько бывшие, что Бойцам их не учуять. Есть шемобор, которого не окончательно повысили в должности (Эрикссон может сколько угодно твердить, что его не повысили, а понизили, но фактически Дмитрий Олегович сейчас действует как вторая ступень). Бойцы — не самонаводящиеся биороботы из фильма ужасов, а живые люди. Надо привлечь к себе их внимание, стать настолько заметным, насколько позволяет здравый смысл.
