способно на органическое абсолютное созерцание и внимание, хотя и вне ого находящегося божественного, исчезает, и возникает животность презрения ко всему высокому. Лишенное мудрости чисто всеобщее, масса богатства — вот что такое 'в себе'; абсолютная связь народа, нравственное исчезли, и народ распался'[15]. Здесь видно, почему Гегель рассматривает имманентно замкнутую систему экономики как 'подземную' силу, с которой должен вести непрерывную борьбу бог-светоносец государственной цивилизации.
В этой и других формах проявления природного 'подземного' в обществе очень часто находит свое ясное отражение 'некритический позитивизм' Гегеля. Критику этого позитивизма мы уже дали там, где это казалось уместным. Однако в этой концепции 'подземного' речь идет о другом и более важном. Вспомним рассуждения Гегеля относительно труда и орудий труда. Там оказывается, что дух, сознательная человеческая деятельность стоят над природой, что дух подводит эту природу под господство сознательной человеческой деятельности, однако объективность, дальнейшее существование природы путем ее преодоления не снимается, она всегда как бы просматривается в деятельности общества, находится в состоянии непрерывного взаимодействия с ним. Это весьма существенный момент в преодолении Гегелем субъективного идеализма, ибо здесь природа не становится предметом абстрактного насилия, она должна путем конкретного взаимодействия войти в культуру.
Это приводит к самым разнообразным конфликтам гегелевской философии, и приходится признать самостоятельную жизнь и самозаконность этих 'подземных' сил. Гегель — первый мыслитель в Германии, который признает наличие собственных закономерностей экономической жизни, и хотя он питает иллюзии относительно того, что деятельность государства может смягчить и регулировать социальные противоречия, возникающие из экономики, все же он никогда не представляет эту функцию государства в виде абстрактного регламентирования, насильственного вмешательства в экономическую жизнь, снятия экономических законов капитализма с помощью декретирования, как это весьма рельефно выступает в утопических требованиях Фихте. Именно потому, что здесь Гегель, хотя часто в иллюзорных формах, выдвигает требование конкретного взаимодействия, именно поэтому возникает социальная база для 'трагедии нравственности'. И именно поэтому Гегель ясно видит слепой, стихийный характер капиталистической экономики.
Таким образом, именно в 'трагедии нравственности' возникает непрерывная трагическая борьба между 'отчуждением' (Entauberung) (цивилизация, государство — это свет) и природой (непосредственное и стихийное — это 'подземное'), причем для Гегеля наиболее характерен непрерывный переход этих моментов друг в друга. Действительно, ведь для него, с одной стороны, сущностью общественного прогресса является победа цивилизации над природой, хотя это ни в коей мере не является окончательной победой, равномерным и прямолинейным 'бесконечным прогрессом', но победой, возникающей из постоянно возобновляющейся, постоянно становящейся более ожесточенной борьбы. С другой стороны, цивилизация не может одержать над природой действительно полной, стопроцентной победы: такова концепция Гегеля. Гуманизм Гегеля требует целостного, неразорванного человека. Наивысшее развитие 'отчуждения' (EntauBerung) является для Гегеля точкой перехода, превращения, на которой оно возвращается в субъект и тем самым снимается. Следовательно, без этой непрерывно возобновляющейся борьбы с силами 'подземного' человек, согласно Гегелю, утратил бы всякую связь с природой, со стихийными силами человеческого бытия и стал бы, таким образом, абстрактной схемой, машиной.
Этот переход друг в друга отдельных моментов должен рассматриваться также и с другой стороны, со стороны цивилизации, государства, богов-светоносителей. Мы уже видели, что для Гегеля именно государственная сторона, независимость государства от гражданского общества, его господство над ним, нашла свое воплощение в военном сословии как необходимой кульминационной точке общего сословия. Однако именно здесь, когда уже кажется, что в результате схематического и прямолинейного конструирования системы наконец будет окончательно преодолено все 'подземное', стихийное, именно здесь вдруг поднимает голову сила, которая до сих пор еще не давала о себе знать.
Мы детально рассмотрели ту сторону социальной философии и философии истории Гегеля, согласно которой отношения государств друг к другу представляют собой действительный возврат естественного состояния. Мы также увидели, что, по Гегелю, при наличии этого состояния всякое правовое регулирование следует рассматривать как временную меру, действительную лишь до тех пор, пока она еще не вступила в коллизию с реальными интересами, с реальным соотношением сил и изменением этого соотношения сил в государстве. Гегель здесь рассматривает весьма реалистично отношение между правовым регулированием и социальной действительностью в противоположность тем иллюзиям, которые он вынашивал относительно роли права и его силы в рамках государства (то, что эти иллюзии небезграничны, показывает его — уже знакомое нам — воззрение, касающееся разложения и распада феодализма, французской революции и т. д.).
Государство, таким образом, согласно гегелевской концепции, является богом-светоносителем только снизу, только в отношении к гражданскому обществу. Действительно, реализуя свое существование, государство как целое вступает в сферу подземного, оно тотчас же подпадает под власть стихийного воздействия необходимости. Конечно, у Гегеля действительный смысл истории проистекает из этого стихийного противоборства государств, из неодолимого обновления естественного состояния. Высказывание Шиллера: 'Мировая история и есть мировой судья' является эпиграфом всей этой борьбы, изображаемой Гегелем. Именно в этих пределах сфера истории все же означает победу бога света. Однако мы могли также увидеть, что изображаемая как бы 'внизу' 'трагедия нравственности' 'наверху' должна повториться в целостном процессе мировой истории.
Это повторное воспроизведение основополагающего противоречия на более высокой ступени имеет у Гегеля свою очень интересную предысторию в выведении его 'общего сословия', выступающего в облике военных; мы вновь вынуждены вернуться к этим выводам, ибо они имеют важное значение для нашей проблемы. Одна форма такого выведения нам уже знакома из учения Гегеля о сословиях. Здесь военные являют собой высшую точку государственности, светлую сторону человека.
Однако существует и другая, совершенно противоположная форма выведения, которая наиболее отчетливо сформулирована в 'Системе нравственности'. В этом сочинении есть большая глава под названием 'Негативное, или свобода, или преступление'. В этой главе Гегель развивает целый ряд принципов, которые впоследствии будут играть социально-историческую роль зла. Конкретный ряд образов отрицания начинается историческими исполнителями роли 'уничтожения природного', Чингизханом и Тамерланом. 'Фанатизм опустошения, поскольку он является абсолютным элементом и принимает форму природы, по внешнему виду непреодолим; ибо в основе безразличия и неопределенности лежит различие и определенное; но он, как и вообще отрицание, содержит в себе свое отрицание'[16].
Было бы очень интересно и примечательно уже одно то, если бы Гегель развил свою концепцию современного военного сословия, исходя из этого выдвинутого им же положения. Однако действительный ход развития его мысли еще более примечателен. В своем дальнейшем анализе он касается вопроса об отдельных преступлениях в уже сформировавшемся обществе. Он говорит о грабежах и воровстве, о преступлениях против чести, рассматривая которые он особо обращает внимание на то, что они возрождаются как бы через естественное состояние. Начиная с этого, Гегель рассуждает об убийствах, мести, дуэли и завершает свои суждения войной как кульминационным пунктом естественного состояния.
Это выведение военного сословия получает характерное обоснование, вполне созвучное с тем, которое дается им в его более поздних лекциях. 'Военное сословие и война являются а) действительным принесением самости в жертву, они ставят индивида перед опасностью смерти, и последний созерцает свою абстрактную непосредственную негативность подобно тому, как он является своей позитивной непосредственной самостью. Преступление необходимо (заключено) в понятии права и имеющего силу закона, так что каждый, как вот этот отдельный (индивид), сам себя делает абсолютной властью, созерцает себя как абсолютно свободного, а для себя и реально по отношению к другому как всеобщую негативность. Это разрешается ему в войне: это преступление для всеобщего, ради сохранения целого от врага, который стремится его разрушить'[17].
Здесь перед нами красочное, резюмирующее изложение прежнего вывода — война как преступление, совершаемое во имя всеобщего. Гегель считает необходимым решительно подчеркнуть общее, которому
