подчинена война. И эта нравственно-философская необходимость идет у него рука об руку с реалистической концепцией истории. В этом же разделе он рассматривает современный характер войны, т. е. показывает, каким образом социализация и отчуждение (EntauBerung) пронизывают также и войну. И это еще раз ясно показывает, что военное сословие у Гегеля не имеет ничего общего с культом дворянства, с романтическим прославлением рыцарства. В соответствии с этим Гегель продолжает только что приведенные высказывания: 'Это отчуждение должно иметь такую абстрактную форму, должно быть лишенным индивидуальности, убивают и встречают смерть хладнокровно, не в открытом сражении, где отдельный (индивид) встречается с противником лицом к лицу и убивает его непосредственой ненавистью, а умирают и убивают безлично, в пороховом дыму'[18].
Здесь создается впечатление, что Гегель путем включения отчуждения (EntauBerung) в его современном виде стремился преодолеть естественно заданный, 'подземный', стихийный характер войны и с помощью этого — вопреки всем его прежним утверждениям — вызволить военного из сферы этих сил и изобразить его как действительно высшую ступень государственности, гражданской стороны человека, в качестве борца-светоносца. Эта сторона проблемы, несомненно, присутствует у Гегеля, однако его концепция еще более сложна и противоречива, ибо Гегель далек от того, чтобы увидеть в этой линии развития отрицательного, преступления исключительно лишь нечто непосредственное и стихийное, нечто только природное, жестко и исключающе противостоящее общественному, безо всякого с ним взаимодействия. Наоборот. Путь от Тамерлана до современных военных деятелей проходит через социализацию, через 'отчуждение' (EntauBe-rung). Это же относится и к промежуточным стадиям преступлений, совершаемых индивидом. Они тоже проходят все стадии отчуждения (Entauberung). Более того, Гегель оценивает зло как высшую ступень 'отчуждения' (Entauberung) — конечно, в форме, при которой оно переходит в свою противоположность. Не зря Гегель назвал упомянутую нами главу в 'Системе нравственности' также и главой о свободе. Обобщая, он говорит следующее: '…зло, ушедшая в себя и именно поэтому совершенно отчужденная [единичность] — [самость], отказавшаяся от своего наличного бытия, знает другой мир, а не свой собственный. В действительности вообще обнаруживается лишь само это отчуждение'[19].
Таким образом, мы видим, что те неясные противоречия, которые рассматривает Гегель в 'Трагедии нравственности', образуют мыслительную основу его понимания роли зла в обществе и истории. В своей критической позиции по отношению к фейербаховской концепции морали Энгельс подчеркивает именно эту сторону гегелевской философии, считая, что она далеко превосходит по продуманности концепцию Фейербаха. Он пишет: 'У Гегеля зло есть форма, в которой проявляется движущая сила исторического развития. И в этом заключается двоякий смысл. С одной стороны, каждый новый шаг вперед необходимо является оскорблением какой-нибудь святыни, бунтом против старого, отживающего, но освященного привычкой порядка. С другой стороны, с тех пор как возникла противоположность классов, рычагами исторического развития сделались дурные страсти людей: жадность и властолюбие. Непрерывным доказательством этого служит например, история феодализма и буржуазии'[20].
Буржуазные интерпретаторы Гегеля все время находятся между двумя ложными крайностями. Прежде чем стало модой восхвалять Гегеля как 'величайшего иррационалиста' в истории философии, его философию осуждали как 'панлогическую', как чрезмерно гармоническую. Стало также модой со времени плоского апологетического пессимизма Шопенгауэра и Эдуарда фон Гартмана упрекать Гегеля в том, что он обходит темные стороны человеческой жизни, не обращая на них ни малейшего внимания. Однако знание действительной философии Гегеля показывает, что он не имеет никакого, ни прямого, ни косвенного, отношения к апологетике буржуазного общества ни в плане плоского оптимизма, ни в плане столь же плоского пессимизма.
Более того, его философия возникает как продолжение идей тех мыслителей, которые со времени возникновения буржуазного общества неустанно указывали на то, что прогресс человеческого общества неразрывно связан с самыми дурными склонностями человеческой природы, с 'жадностью и властолюбием'. В этом аспекте социальная философия Гегеля является прямым продолжением Гоббса я Мандевиля, разумеется, с учетом того, что Гегель сделал значительный шаг вперед в том смысле, что обнаруживаемые в их сочинениях зачатки диалектики, описательное изложение противоречивости человеческого прогресса стали у Гегеля философией противоречивости, сознательной диалектикой. Маркс рассматривал гегелевскую философию всегда в этой исторической связи. При чтении одной из работ Дарвина он пишет Энгельсу следующее: 'Примечательно, что Дарвин в мире животных и растений узнает свое английское общество с его разделением труда, конкуренцией, открытием новых рынков, 'изобретениями' и мальтусовской 'борьбой за существование'. Это — гоббсова 'bellum omnium contra omnes'*, и это напоминает Гегеля в 'Феноменологии', где гражданское общество предстает как 'духовное животное царство', тогда как у Дарвина животное царство выступает как гражданское общество'[21] .
И здесь — двусторонность гегелевского учения о противоречиях, неоднократно нами рассмотренная. С одной стороны, — и это то великое, что мы обнаруживаем в его учении, — он изображает беспощадно и бесстрашно эти противоречия в их непримиримости. 'Трагедия нравственности', как мы уже могли убедиться, есть не что иное, как трагедия противоречивости человеческого прогресса в истории классовых обществ — действительная и великая трагедия, ибо обе крайности противостоящих друг другу моментов истинны и неистинны одновременно.
Поэтому для Гегеля адекватной формой этого общественно-исторического противостояния является трагическое, хотя он описывает и анализирует также и 'комедию нравственности'. 'Комедия разделяет две сферы нравственного таким образом, что каждая из них полностью существует сама по себе; в одной из них противоположности и конечное — только лишенные сущности топи, в другой абсолютное есть иллюзия. Но истинное и абсолютной отношение состоит в том, что одна сфера озаряет своим светом другую, обе они находятся в живом соотношении друг с другом и являются друг для друга серьезной судьбой. Следовательно, абсолютное отношение выступает в трагедии'[22]. Так как Гегель был не в состоянии видеть что-либо за горизонтом буржуазного общества, классового общества, то в этом признании трагичности проявляется его безупречная честность как мыслителя: он признает противоречия прогресса как непреодолимые в условиях классовых обществ.
Однако мы не охватили всего круга гегелевской философии по этому вопросу. С того момента, когда у Гегеля ко времени франкфуртского кризиса возникает мысль о противоречиях, — с того самого момента вновь и вновь пробивается и тенденция примирения противоположностей. От франкфуртского и до значительно более позднего — берлинского периода эта тенденция не только и не просто наличествует, по и постоянно растет и усиливается. Мы были бы близки к истине, если бы увидели в этой тенденции у Гегеля нечто чисто негативное, простое приспособление к буржуазному обществу его времени. И несомненно, такие негативные элементы содержатся в гегелевской концепции 'примирения'.
Мы и в этой главе неоднократно указывали, какое деформирующее влияние на его социальную философию оказывает то, что эта тенденция берет верх над неразрешимостью противоречий.
У самого Гегеля было, по-видимому, сильное ощущение того, что познание неразрешимости противоречий стоит выше их 'примирения'. Если мы присмотримся ближе к только что процитированному месту из 'Трагедии нравственности', то увидим, что Гегель перед комедией ставит задачу выявления именно того, что он сам рассматривает как выход из противоречивости буржуазного общества, а именно четкое разделение сфер буржуа и гражданина. господство государственной сферы над буржуазным обществом. И если он приходит здесь к выводу, что абсолютное отношение изображается именно в трагедии, в которой этого разделения нет и в которой обе стороны, как равные противники, сражаются до взаимного уничтожения, то в этом можно увидеть не что иное, как самокритику всей его концепции примирения.
И все же было бы поверхностно утверждать, будто Гегель был бы более велик как мыслитель, если бы он вообще не принимал во внимание концепцию примирения, ибо действительное диалектическое изображение человеческого всего прогресса возможно лишь с точки зрения самой глубокой веры в сам этот прогресс, в его окончательную победу, несмотря на все противоречия. Лишь перспектива бесклассового общества может дать изображения трагической противоречивости этого пути, без опасения впасть при этом в пессимистическую романтику. Именно поэтому социальная критика Фурье выше гегелевской.
Если эта перспектива закрыта для мыслителя, глубоко понимающего всю глубину противоречивости
